Может случиться, что никто не узнает о легкомыслии людей, воображавших, что в этом мире они могут все. Здесь не будет описания охот или рыбалок, только печальная история о самонадеянной молодости
Шел октябрь 1977 года, самое начало, днями светило холодное и яркое солнце, температура –10°… –12°, а по ночам мороз до –20° с гаком. Сезон был почти закончен, вся партия уже собралась в базовом лагере на камеральные работы, и лишь наш поисковый отряд, человек десять геологов и рабочих, ждал вертушку чтобы вылететь на базу.
План отряда на сезон был выполнен процентов на 98, неопоискованными оставались несколько мелких водотоков правобережья Пенжины, но, поскольку впереди у нас еще был год полевых работ на листе, все уже потирали руки в предвкушении скорого возвращения домой. Однако оставалось еще дело, которое нельзя было отложить на следующий год. Еще в начале лета в верховьях одного из ручьев для съемщиков вертолетчики забросили выкидушку — двухсотлитровую бочку с продуктами, спальниками и радиостанцией «Карат», и этот самый «Карат» требовалось сдать на хранение в Елизово по завершении сезона. А поскольку выкидушка находилась всего в пятнадцати километрах от лагеря отряда, то, естественно, именно нам выпала честь «сбегать» за радиостанцией. Получив указание начальника партии, мой приятель — техник Сашка подбил меня сгонять до нужного ручья, проскочить до верховий, забрать ценный груз из бочки и вернуться обратно в отряд.
Сказать честно, меня не надо было уговаривать, я был совсем молодым и неопытным геологом, для которого камеральные работы в любом виде и месте были сортом подневольного труда, а вот маршруты, рюкзак на промокшей от пота спине и геологический молоток в руке, вид хребтов и сопок, уходящих за горизонт, были тем, ради чего, как мне казалось, я родился на свет. Здоровья хватало нам обоим, сил и выносливости тоже, и легкая прогулка долиной Пенжины не казалась нам серьезным делом.
В тайге нельзя расслабляться. Эта простейшая истина написана ценой здоровья и жизни наших товарищей. Но бывают такие минуты, когда твой разум отказывает, а опыт умолкает, и то, что было табу день назад, происходит без малейшего сопротивления со стороны нашего сознания. Но лучше по порядку.
Вышли мы из лагеря после завтрака часов около десяти, припозднились, конечно, с утра, «ползая» с начальником отряда Эдиком по карте. Обсудили маршрут, прикинули, где лучше переходить вброд речки, отделявшие нас от цели похода, рассчитали время, прикинули, сколько взять с собой продуктов, чая, собрали рюкзаки, закинули за спину я — карабин, Сашка — тулку, свистнули лайку и вышли из лагеря.
Какое же это удовольствие — шагать по промороженным речным косам под ярким и холодным солнцем, вспугивая с затишков реки стайки уток, любоваться парящим над долиной орланом, разбирать замерзшие следы зверья на песчаных косах или рассматривать, как разбегается от наших шагов подо льдом в лужицах и приямках рыбья молодь, и жалеть, что через день-другой мороз остекленит до дна эти маленькие обители и так глупо окончится жизнь всех этих крошечных мальков!
Когда ты провел со своим товарищем бок о бок несколько месяцев, тебе нет нужды говорить обо всем этом. Достаточно лишь кивнуть головой в сторону огромного замерзшего волчьего следа, и тут же твой друг начинает высвистывать Эльгая, молодого кобеля западносибирской лайки, сопровождавшего нас весь сезон. Держись поближе, остроухий, уж больно угрожающе велик след волка! Это тебе не медведи, с которыми мы иногда сталкивались по нескольку раз за день, от этого товарища тебе не отбиться.
А вот здесь я бы остановился и устроил лагерь, уж больно много иссушенного солнцем плавника на галечной косе , а под этой стенкой из стволов так удобно расположиться на ночь, жечь костер весь вечер, а потом на его месте раскинуть спальник и лежать на прогретой мелкой гальке, глядя на мерцающие звезды. Взгляд напарника говорит мне, что он прочитал мои мысли.
Как бы ни был тяжел твой рюкзак, путь легок, когда отключаешься от предстоящих тебе километров пути и думаешь о чем-то приятном. Это давно усвоил каждый из нас, поэтому во время пути без нужды мы не беспокоим друг друга разговорами.
Однако солнце уже в зените, а до нужного нам ручья еще несколько километров. Мы ни на секунду не сомневались, что там, куда мы идем, нас ждет бочка с продуктами и снаряжением. И как можно думать по-другому, если ее забрасывал сам Ч-в, один из лучших, если не лучший пилот вертолета всей Камчатки! Легендарная личность и большой друг всех полевиков. Ему мы доверяли, как себе. Думали: если уж припозднимся с возвращением сегодня, то переночуем у бочки и вернемся в лагерь завтра.
Мы шли уже часа три, и надо было отдохнуть, сварить чай и перекусить. Костерок развели в затишке от тянущего с низовий ветерка, на ходу он незаметен, но сидячего человека начинает прохватывать. Мы были одеты для ходьбы: тельняшка, рубашка, свитерок и энцефалитка, никаких теплых и тяжелых телогреек. Попив чаю со сгущенкой и половиной лепешки, мы поняли, что надо поспешать: солнце уходило за хребты, скоро станет холодно и неуютно. Добили банку сгущенки, уложили оставшуюся половину лепешки в чифирбак и ускорили шаг.
Обычно когда я тороплюсь, Эльгай находит зверя. Вот и сейчас он посадил на невысокую сухую листвяшку соболюшку. Отзывать его было бесполезно. В начале прошлого сезона ему, еще совсем молодому кобельку, соболь вцепился в нос при попытке прихватить его в камнях не по месту, а за хвост. И это случилось у меня на глазах, я отлично видел, как крупный кот изогнулся и прокусил псу мочку носа, как выступила капля яркой крови из-под клыков соболя и как Эльгай в панике пытался избавиться от зверька, пятился ко мне, а темный кот, урча и кашляя, тормозил четырьмя лапами и отчаянно пытался оторвать кончик носа у кобеля, дергая головой. Помог псу тогда я сапогом, приласкав соболька по туловищу. Эльгай запомнил этот урок и с того момента стал брать соболей только по месту и считал их своими личными врагами. В этот раз нам пришлось потратить около часа на то, чтобы продолжить маршрут.
К устью «нашего» ручья мы подошли в начале третьего. Щель, по которой сбегал в Пенжину ручей, была не более пяти километров длиной, но чем выше мы поднимались, тем сомнительнее нам представлялось найти место, где вертолетчики могли бы оставить выкидушку. Долина ручья со скальниками и россыпями курумников сужалась до сотни метров, и представить, что по этой щели летал МИ-4, выбирая место для посадки, было сложно. Однако бочку надо было найти. Оставалось надеяться, что ее выбросили на самом гребне хребта, из-под которого стекал ручей. В самом верху мы уже карабкались в гору, как снежные бараны, на четырех точках. Выбрались на водораздел в свете заходящего солнца. Фантастически красивы сопки, освещенные уходящим солнцем, и ранние зимние сумерки! Впрочем, дневного света хватало, чтобы убедиться, что наверху бочки нет. А значит, нет спальников, в которых мы планировали переночевать в случае необходимости, нет продуктов, которыми мы надеялись подкрепиться, нет радиостанции для связи с лагерем.
Времени для сетований и обсуждения причин, как такое могло произойти, не было. С последним лучом солнца на хребте температура воздуха начала падать с каждой минутой, вдобавок ко всему усилился ветер. В общем, было ясно, что нужно как можно быстрее спускаться вниз, в долину реки. Там тайга, река, дрова, там жизнь. Там, где час назад мы ползли в гору на карачках, сейчас мы просто сбегали вниз, презрев все правила техники безопасности, и только молились неведомому нам, комсомольцам, Богу, чтобы не попасть ногой в щель между камнями или не упасть в курумах. Как выдержали наши колени, как удалось не переломать руки-ноги при падениях на скальниках, одному Богу известно.
И все же обогнать наступающую темноту мы не смогли. Она навалилась на нас около шести вечера. Полная, плотная, враждебная, осязаемая органами чувств и, казалось, руками. К этому времени мы аккурат спустились до уровня края пойменной тайги. Пропали каменистые россыпи, под ногами запружинила моховая подушка пойменного леса, ноги стали заплетаться в березовом стланике. И навалилась другая беда: первые метры по лиственничному подросту, ощетинившемуся голыми ветвями, поваленные стволы с торчащими вверх сухими сучьями-копьями — в общем, полный набор, который может предоставить смешанная тополево-лиственничная тайга бедолаге ночному путнику .
Фонаря у нас не было. Обычно запас батареек заканчивался к сентябрю, поэтому они, бесполезные, валялись в вещах на базе. Пробовали подсвечивать себе дорогу спичками, но скоро отказались от этой идеи. Бессмысленно тратить спички, не зная, что ждет впереди, к тому же огонек спички освещал не более метра вокруг нас, зато был ярок и слепил глаза, и мы были вынуждены стоять по несколько минут, ожидая, когда пройдут круги перед глазами. Я ободрал щеку до крови, пару раз упал, запутавшись в зарослях карликовой березы…
В результате нам ничего не оставалось, как вытянуть вперед руки и медленно, шаг за шагом ощупывая космическую темноту руками, продолжать спуск к Пенжине. Нам казалось, что эта река для нас все: наш дом, ночлег и пища. Она была мечтой, нашим поводырем и вела нас сквозь ночь, буреломы и лес. Сколько раз каждый из нас упал, сколько крови и царапин появилось на наших вытянутых в беспомощной слепоте руках и лицах, сколько яростных проклятий прозвучало из наших уст той ночью — не сосчитать.
Но все когда-то кончается. Наконец, мы услышали шум реки, она была совсем рядом и бесстрастно несла свои воды к Охотскому морю, и ей не было до нас никакого дела. Мы были для нее чужими, и встретила она нас как чужих, нелюбимых гостей. Пенжина! За годы работы я полюбил ее и привык называть ее Река, именно так, с большой буквы. И она дарила мне свою любовь, поила и кормила, когда нужно, несла мою лодку при смене лагерей, была доро́гой к далеким поселкам, людям, дому…
Но не в этот раз. Что-то сломалось в ее отношении ко мне, и встретила она нас враждебно. Когда мы буквально свалились у воды, мы зажгли одну спичку и тотчас поняли всю бедственность нашего положения. Мы умудрились в темноте отклониться от курса и вышли к реке там, где она поджимала берег, подмывала его, точно облизывая. Но хуже было другое. На метровой полоске галечного пляжа не было места, куда река по большой воде выносит тонны плавника, служащего отличным топливом для костра. Карта местности, вбитая в наши головы, говорила, что мы вышли к реке где-то на участке ее километрового пологого изгиба, где сильное подбойное течение медленно, но верно подмывало правый берег пойменной террасы, унося любую древесину, будь то старый плавник или еще живая лиственница., где не было отмелей, кос и широких галечных пляжей, забитых заломами плавника.
А это значило, что нас впереди ждала холодная ночевка.
Пытаться в темноте выйти берегом за пределы прижима было равносильно попытке совершить суицид. Купание в холодной воде при отсутствии огня не вариант. Оставалось одно: в темноте наощупь собрать крохи того, что могло гореть, развести огонь, вскипятить чай и съесть половину лепешки, оставшейся у нас от дневного пайка. Минут десять мы ползали по узкой полоске берега собирая все, что могло гореть. Попробовали поискать в пойменной тайге, но, кроме безлистых тополей, осин, чезений и ивняка под руки ничего не попалось. Пришлось обходиться теми кусочками сухих веточек, которые мы смогли найти.
Кто не мерз в тайге, тот не знает истинную цену огня. Костерок сразу сделал окружающую нас темноту понятной и привычной. Настроение поднялось. Казалось, что все стало понятным и решаемым. Так по сути дела и было. Кружка горячего чая и остаток лепешки примирили нас с мыслью о ночевке у реки. Но часа на два, не более. Скоро мы с Сашкой стали подмерзать. Малюсенького костерка хватало только на то, чтобы согревать ладони, но на наши спины и бока нападала черная стужа, и казалось, нет от нее защиты. В первых двух-трех чайниках мы использовали всю заварку, и, когда она закончилась, нам, кроме холода, пришлось бороться с голодом. А еще с желанием спать. Каждую напасть по отдельности еще можно победить, но когда на тебя наваливаются все три сразу, это тяжело…
Главным для нас был огонь, и мы вновь стали обыскивать берег в поисках топлива. Из тех мест, куда достигали отблески костерка, мы выгребли все подчистую, что могло гореть, пришла очередь уходить дальше в темноту ночи и искать там.
Чтобы не спать, мы заставляли себя двигаться, нагибаться, ползать на коленях, ощупывая полоску берега в поисках топлива для костерка. Найдя десяток веточек и зачерпнув из реки воды, мы возвращались к костру, ставили котелок на огонь, затем пили пустой кипяток, заглушая им резь в желудках, и вскоре снова шли на поиски дров.
С той ночи я знаю, что кружка кипятка снимает чувство голода на четыре минуты и что главное в такой ситуации — двигаться. Нельзя садиться, ложиться и проваливаться в сладкое забытье. Иначе сон — и смерть. Бессмысленная и глупая… А ночь такая длинная! И уже почти не горит костер, и давно кончились спички…
Утро вползало в долину реки медленно-медленно. Как только стали различимы предметы вокруг нас, мы, разогнули замерзшие ноги и спины, встали и двинулись вверх по течению, туда, где был наш временный дом, друзья, тепло, еда.
Очень хотелось есть, до тошноты. По стайке чернети, болтавшейся в воде метрах в шестидесяти от берега, я сжег пару патронов. Это была глупая и бесполезная стрельба, утки улетели в серость утра, а мне с трудом удалось остановиться в бессильной злости на себя. Казалось, что даже мой пес ослабел от холодной и голодной ночевки и не челночил по пойме реки, а плелся рядом, наступая на пятки.
Первые пять километров или около того мы шли довольно споро. На пойме местами попадались ягодники. Голубика, а где и брусника, прихваченная морозом, манили к себе, и мы, неразумные, на ходу срывали ее и глотали в попытке заглушить голод. Да, глотали замерзшие ягоды вместе со снегом, надеясь, что пройдет сухость во рту, но чем больше это делали, тем больше хотелось пить. Сколько раз говорили нам опытные полевики, что нельзя утолить жажду снегом, но разум и опыт молчали под гнетом усталости, голода и отупения. С каждым шагом из нас утекали силы, но оставались воля и желание жить, вырезанные, как скрижали Моисея, в нашем мозгу.
Я и сейчас не понимаю, как мы смогли пройти весь путь до лагеря, а не остаться сидеть замерзшими где-нибудь в тундре или на речной косе, вымокнув до нитки во время переходов вброд проток и речек. Мы даже нигде во время наших остановок не оставили оружие и рюкзаки, хотя пребывали почти в забытье и не столько шли, сколько тащились по нескончаемой полосе берега иногда с полностью отключенным сознанием, не понимая, куда и зачем идем, время от времени утыкаясь друг в друга. Мы падали на землю и лежали пять, десять, двадцать минут, прежде чем встать и продолжить путь. И с каждым часом все больше слабели.
Какие-то крохи сознания заставляли нас шевелиться, вставать и передвигать ноги, а когда они гасли совсем, что-то все равно нас хранило. Когда мы обнаруживали, что еще живы, то страх ли, долг ли, дисциплина, сила воли или родительские молитвы заставляли нас подниматься и идти — нас, двух маленьких ненужных и бесполезных для сопок, долины, Реки людей, едва ползущих по огромному и безразличному к их состоянию телу земли.
Как мы не прошли в таком состоянии мимо устья небольшого притока Пенжины, где километром выше по течению был наш лагерь, ни мой друг, ни я не знаем. Последнее, что мы оба помнили, — мы сидим на кочковатой тундре метрах в четырехстах от лагеря и смотрим на палатки, на людей, копошашихся около них, видим нашего старшего товарища Эдика и моего кобеля, убежавшего от нас и ластящегося к нему, видим, как Эдик что-то кричит, размахивая руками, и как из палаток появляются наши товарищи и смотрят в нашу сторону. А потом к нам, спотыкаясь и падая на кочках, бегут люди, и понимание того, что мы все-таки дошли, вползает в наши головы. У нас совершенно нет сил поднять в приветствии руки, только вдруг начинает щипать глаза, и слезы облегчения и признательности скатываются по щекам.
А ведь еще сутки назад весь мир, думали мы, принадлежал нам!
