Червонец и Найда

 

Контингент офицеров, по преимуществу, был местный или, яснее ска­зать, в нем служили только такие лица, которые сами или их родители владели в губернии какой-нибудь земельной собственностью; пришельцев же из других мест было очень мало.

Полк этот, по единодушию и дружеским взаимным отношениям, представлял редкий образчик сжив­шейся в согласии офицерской семьи.

Чтоб попасть в чис­ло офицеровъ полка, необходимо было запастись солидными и вескими рекомендациями.

Но вот однажды, к общему изумлению, в штаб полка пришла бумага, в которой зна­чилось, что по распоряжению начальства из гвардии, для пользы службы, со старшинством, переводится в полк штаб-ротмистр Литвинов.

Литвинов уже потому не мог быть желателен в полку, что многим садился на шеи и тормозил производство свер­стников в следующий чин; кроме того, скромные армейцы стеснялись общества блестящего гвардейского офицера и на первое время условились обращаться с ним, если не свы­сока, то во всяком случае, только с вежливой холодностью, не допуская в обращении ничего товарищеского.

Литвинов быль назначен как раз в тот эскадрон, которым командовал ваш отец который, таким образом, стано­вился к нему в отношения непосредственного начальника.

Ожидания Литвинова продолжались очень долго, но на­конец-то он явился и своим появлением рассеял на не­сколько дней скуку деревенской жизни полка, заставив о себе заговорить чуть ли не все население: полковой портной, еврей Абрам, ожидали от него новых заказов и в виду предстоящих благ с удовольствием потирал руки; вы­крест же из евреев, сапожник Торкевич, отличаясь крайней болтливостью, успел уже всем разблаговестить, что ему гвардейский офицер заказал чуть ли не двадцать пар форменных сапог.

Но более всех, как водится, при этом нашумели дамы полка. Они употребляли всевоз­можные средства, чтобы узнать, что за человек Литвинов, женат-ли, очень богат или не очень, хорош-ли у него выезд, много ли верховых лошадей и роскошна ли обста­новка квартиры; офицеры, хотя втайне и сочувствовали их стремлениям, но были скрытнее и не показывали вида, что и для них Литвинов значит нечто такое, к чему невоз­можно относиться равнодушно.

Как нарочно, новый офицер обставил себя какою-то таинственностью и не спешил явиться к надлежащему на­чальству; начальство же со своей стороны терялось в догадках и не знало, чему приписать подобное замедление и отступление от установленных правил.

Дело объяснилось только тогда, когда получен был рапорт о болезни Лит­винова и потребовался доктор навестить больного.

Moжно себе представить, с каким нетерпением, конечно позволительным в этом случае и исходившим из участия к страданиям бедного ближнего, дамы ожидали возвраще­ния доктора!.. Но к их великому огорчению и досаде, док­тор напустил на себя важность, казался очень озабоченным и остался нем, как рыба, что с ним случалось всегда, когда приходилось играть какую-нибудь роль.

Недели две спустя, Литвинов, совершенно оправившись после представления полковому командиру, отправился к эскадронному, на дворе которого увидел заседланных ло­шадей, а около них вертевшихся борзых.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Все это, каза­лось, его очень почему-то поразило и он, забыв совер­шенно о том, что пришел являться, углубился в созерцание борзых и в рассматривание их достоинств и недостатков, а когда борзятник начал рассказывать про их полевые качества, то он выслушал его с величайшим вниманием, не прерывая ни одним словом и только вид вестового, явившегося с приказанием от эскадронного ко­мандира подавать лошадей, напомнил ему его служебную обязанность и он попросил доложить о себе.

— Честь имею явиться, — сказал он вашему батюшке, Ипполиту Ивановичу, — штаб ротмистр Литвинов.

— Душевно рад познакомиться с будущим сослуживцем, — отвечал Ипполит Иванович и попросил гостя са­диться.

— Я, кажется, не во время явился? — произнес Литви­нов, — Вы собираетесь на охоту, а потому позвольте мне откла­няться.

— Нет, прошу вас не стесняться, еще довольно рано и я могу уделить вам час времени. Едучи сюда, я никак не воображал, что мне при­дется встретиться с опытным борзятником.

— Что же, это вам не нравится’?

— О, нет, напротив… но истинных борзятников так мало среди офицеров… Многие держат борзых только для того, чтобы иметь, случай лишний раз порисоваться пред окнами, где сидят дамы и показаться в франтовском, туго затянутом, казакине.

Однако он человек довольно прямой, подумал Ипполит Иванович, поглядев на свой франтоватый костюм. Литвинов, очевидно, спохватился, но нимало не смуща­ясь, продолжал:

— Хотя сказанное мною может быть вами отнесено на свой счет, но то, что я видел, ясно утверждает про­тивное.

— А вы уже видели моих собак?

— Да, я их видел!

— Какого же Вы об них мнения?

— Ваши собаки, — сказал как бы взвешивая каждое сло­во Литвинов, — бесспорно, имеют много достоинств; между ними попадаются экземпляры с богатырской сложкой и вид­но, что это установившийся тип собак; но в них нет одного.

— Интересно знать чего? — спросил крайне заинтересо­ванный Ипполит Иванович.

— Им не достает породы!

— Это что-то новое. Я охочусь, не вдаваясь в эти тон­кости, и мне никогда не приходилось обсуждать вопрос о собаках с этой стороны. Впрочем, иногда может слу­читься и так, что станешь гоняться за породностью — ее выведешь, но за то многое из прежнего досуга потеряешь, — будут породны, но тупы. Да, наконец, необходимо создать идеал, к чему стремиться и чего добиваться.

— Идеал ясен: его спутники — красота и лихость.

— Вы это так просто говорите, точно сами имеете таких собак или видели их?

— Да, я имею таких собак, отвечал твердо Литви­нов, и им нет соперников!

— Это что же, вызов для первого знакомства? — спро­сил Ипполит Иванович.

— О, нет, — отвечал Литвинов, — вызова не может быт; я не имею права и не желаю конфузить ваших собак; я сам охотник, и понимаю, что значит потерять веpy в своих любимцев, потому раз и навсегда никогда никому не делаю подобных предложений и поставил себе за правило, ни с кем не съезжаться.

Когда были произнесены Литвиновым эти уверенные слова, Ипполит Иванович не знал, что думать о своем новом сослуживце. Да и все это представление казалось ему невероятным: вместо того, чтобы с Литвиновым говорить о службе, ради которой он пришел и указать ему новые обязанности и то положение, которое он должен занять в эскадроне, разговор сразу коснулся собак и дошел чуть не до спора.

Первый раз, за все время командования эскадроном, к нему является такой офицер…. Или это действительно охотник, посвятивший себя всецело этой страсти и которому удалось добиться блестящих результатов, или пустой фразер, каких немало водится на Руси.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Но для чего и для какой цели Литвинову говорить неправду? Ведь он мог предполагать, что Ипполит Иванович не успокоится и не оставит это так, а постарается проверить его слова… A может быть и оттого Литвинов хвалит собак, что собаки где-нибудь далеко и их не придется Ипполиту Ивановичу видеть?..

— Скажите, пожалуйста, — спросил он Литвинова, — где же ваши собаки?

— Здесь, — отвечал Литвинов.

— В таком случае, прошу показать…

 — Очень рад. Пойдемте.

Взяв шапки, они быстро вышли во двор.

— Расседлать лошадей! — крикнул вестовым Ипполит Иванович, и, не взглянув на ласкающихся к нему борзых, направился на квартиру штаб-ротмистра.

Навстречу им ехал полковой командир.

— Вы что ж, назначили эскадронное учение? Хотите, штаб-ротмистру показать?..

— Виноват, полковник! — смутился майор, — штаб-ротмистр напротив намерен показать мне нечто инте­ресное. И неловко откланиваясь полковнику, он поспешил уда­литься, а недоумевающий командир полка покатил дальше, вероятно, ломая голову над тем, что может Литвинов показать интересного Ипполиту Ивановичу.

Когда они пришли на квартиру Литвинова, первое, что поразило Ипполита Ивановича, это большое число лошадей, стоявших у коновязи, которых чистили различных возрастов и одеяний люди; опытный глаз Ипполита Ивановича тот час же признал их за лошадей, не предназначенных для фронта, а исключительно для полевой охотничьей езды; особенно выделялся из них один жеребец золотистой масти, роста не более двух вершков и замечательно наряд­ный; все в нем обличало кровь карабахских лошадей и сопряженную с нею выносливость и резвость.

Эта лошадь звалась „Червонцем“ и составляла гордость, Литвинова: дорожил и берег он ее и, кроме себя, никому не позволял на ней ездить.

Праздные языки говорили, будто Червонец был подарком какой-то кавказской княгини, но никто из офицеров, за всю службу Литвинова, не решился спросить у него об этом.

Да и как спрашивать у человека, ко­торый был всегда далек от их круга, держал себя особняком и жил отдельною жизнью, не имевшей ни­чего общего с остальной средой? Но не будем забегать вперед.

Когда Литвинов ввел гостя в свое жилище, тот был поражен массою оружия, какое не всегда встретишь даже в магазине. Все стены были увешаны ружьями различных мастеров: тут были и малокалиберные винтовки, и ружья, специально изготовленные для стрельбы белок, стволы которых расширялись к концу; ружья кремневые с богатой насечкой и с уморительными фигурами охотников на замках, ружья до того тяжелые, что для стрельбы из них имелись подставки.

Но что особенно поражало, так это коллекция всевозможных кинжалов; казалось, к этому владелец приложил все своё умение и знания. Многие из них имели загадочные надписи, в которых нельзя было подозревать имен их фабрикантов, которые скорее походили на воззвания к правоверным для поражения гяуров.

В роскошной оправе, с мелкой, но очень отчетливой чернью, с ручками, украшенными ценными камнями, они блестели, переливались разноцветными огнями от игравших в них лучей солнца, не допуская мысли, чтобы в их клинках могла скрываться беспощадная смерть. Отдел кавказских ножей, со всевозможным набором, также стоил того, чтобы взглянуть на него. Но

Ипполит Иванович должен был поневоле оставить их без рассмотрения, так как другое, более интересное привлекло его внимание.

Из соседней комнаты выскочили четыре, необыкновенно красивые, серо-пегие борзые собаки и, ласкаясь, прыгали на грудь своего хозяина. Более совершенной красоты и однотипности своры трудно было себе представить.

Очевидно, это были однопометники, но такие, которых природа одарила всем, чем только могла — полнейшею безупречностью форм.

Долго смотрел на них Ипполит Иванович и нечто похожее на зависть начало западать в его душу. Что пред этими красавцами его несчастные цуньки?! И если полевой досуг Литвиновских собак равняется их красоте, то им, действительно, нет соперников!.. Но как убедиться в лихой поскачке собак, когда пути к этому отрезаны с первых знакомства с этим чудаком?..

И что еще странно: при таком изобилии служебного персонала, у него только четыре собаки… Должно быть, были еще, но те не могли равняться с этими – значит, не удовлетворяли крайне требовательного на этот счет Литвинова и потому были, вероятно, без сожаления уничтожены…

Такие охотники, как штаб-ротмистр, никому не дают собак из нежелания делиться ими и из боязни конкуренции… Или, может, у него практикуется способ охоты с борзыми, отличный от общепринятого?

— Ну, что же, каковы мои собаки? — сказал задумавшемуся Ипполиту Ивановичу Литвинов.

— Неужели все лихие?

— Хотя слово лихие на охотничьем языке означает нечто очень большое, но, тем не менее, мои собаки все действительно такие! – отвечал, не колеблясь, Литвинов.

— А нельзя ли их посмотреть в поле? — продолжал Ипполит Иванович.

— Майор, я тверд в своем слове, и никто моих собак с моего согласия не увидит в поскачке. Вы, мало зная меня, можете это отнести к причудливости моего ха­рактера или к тому, что я слишком люблю их и для меня поражение моих собак было-бы равносильно вели­чайшему несчастию. Но могу вас уверить, что им нет соперников, а если бы таковые появились, то в ту же ми­нуту я уничтожил бы своих собак, потому что держусь такого мнения: если за труды нет должной награды, то и результат их становится противен.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Всю эту фразу Литвинов произнес так решительно, что Ипполит Иванович нисколько не сомневался в том, что все это Литвинов исполнить.

— Да ведь вы своих собак ни с кем не сажали?

— Почем вы знаете, что мое правило не вытекает из проб, на которых собаки других владельцев потерпели страшное фиаско? Если я дал слово ни с кем не съезжаться и охочусь без свидетелей, то имею к этому достаточно веские причины.

— Ну, Бог с вами, штаб-ротмистр, бросим этот неприятный вам разговор и перейдем к другому вопросу, объяснение которого, вероятно, не будет так загадочно, как первое. Что означает такое множество людей и лошадей при одной своре?

— Это я могу вам сообщить с удовольствием. Дело в том, что для меня лично не было бы никакого интереса в том, если бы мои люди имели собак и травили ими зверя. Я предпочитаю этим заниматься сам, а люди только ровняются со мной и поднимают зверя; я же, на Червонце, который в скачке не уступить ни одной лошади, поспеваю с собаками всюду и травлю сам все, что бежит из под людей.

— Вот еще фантазия-то! — подумал Ипполит Иванович.

— Как же вы в начале осени обходитесь без гончих?

— Ранней осенью я не езжу, моя осень начинается с первого октября. Да и что за удовольствие травить из-под гончих? Зверь бывает полуживой и затравить такого не только что незанимательно, но даже неприятно. Выводков волчьих я также не люблю брать, а предпочитаю на­ехать материка в глухую осень в наездку и показать его в угон.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Поговорив еще с Литвиновым об oxoте и пожелав ему всего хорошего на новом месте служения, Ипполит Ива­нович отправился домой, всю дорогу размышляя об этом странном человеке и о способе его охоты.

Во многом он соглашался с ним, но и во многом расходился; так ему казалось, что Литвинов преувеличивает полевые до­стоинства своих борзых, и из нежелания показать их поскачку, майор сделал вывод не совсем лестный для Литвинова.

Подобных людей ему нередко случалось ви­деть во время его долгой жизни в полку: они всегда за­носчивы и только хвалят то, что им принадлежит а то, что видят у других, то не находят заслуживающим внимания: если же и похвалят, то тут же и покорят.

Ипполит Иванович не без желчи вспомнил, как сначала Литвинов похвалил его собак, а потом нашел их беспородными.

Через несколько времени ему совершенно случайно при­шлось быть очевидцем следующего происшествия: как-то раз майор, на беговых дрожках, собрался к одному со­седу на именинный пирог и, желая сократить путь, поехал не дорогою, а полевою межой.

Вдруг видит он, как мимо него несется матерый волк, а к нему с ужасающей быстротой доспевают борзые, на некотором же расстоянии от них, молодецки пригнувшись к передней луке и страш­но улюлюкая, пронесся на взмыленном Червонце Литвинов.

Через минуту борзые держали звездой волка, а соскочивший Литвинов схватил серого приятеля за уши и, при помо­щи подоспевших слуг, сострунил его.

Ипполит Иванович едва дышал от волнения.

— Вы точно языческий бог охоты, — сказал он Литви­нову, — все, что я видел, так поразительно и так идет в разрез с тем, что я думал, что мне приходится про­сить у вас извинения за слишком поспешное о вас мнение.

Как бы не расслышав слов мaйopa, Литвинов обра­тился к нему с вопросом:

— Каким образом вы сюда попали?

— О, совершенно случайно. Я еду к Куманину. Пожа­луйста, не подумайте, что я следил за вами, подобный образ действий я считаю для себя недостойным.

— Мне ничего и подобного не приходило в голову, но по какому направленно вы сейчас поедете?

— Мне дорога направо.

— А мне налево, — и пожав руку Ипполита Ивановича, Литвинов на рысях удалился. За ним тронулись его лю­ди, в тороках у которых были второчены и лисицы и ру­саки, а у одного был второчен еще другой волк.

— Гордый, гордый он человек и не сойтись ему с нашими офицерами! — думал Ипполит Иванович, — другой, в настоящем случае, поделился-бы впечатлениями травли, а этот только и нашелся, что спросить: „по какому направ­лению вы сейчас поедете…“. Майор передразнил Литвино­ва и, проклиная свое признание, поплелся шажком к соседу.

Предсказание Ипполита Ивановича сбылось. Литвинов и не думал сближаться с офицерами: все его отношения к ним ограничивались встречами по службе и нескольки­ми вскользь бросаемыми, ничего не значащими фразами.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Было ли это особенностью его характера, или Литвинов в своих товарищах не находил ничего занимательного и считал их ниже себя — определить трудно. Как строевик, он имел многие достоинства: службу знал прекрасно, ни­когда не манкировал ею, и самое взыскательное началь­ство не нашло-бы, в чем упрекнуть его.

В свободное от занятий время, Литвинов никогда не бывал дома и желавшие видеть его всегда получали один и тот же неизмен­ный ответь: «Штаб-ротмистр на охоте».

В полку часто бывали у семейных офицеров вечера, где собиралось все общество, веселясь, как умело, но никто не мог похва­литься тем, чтобы в числе гостей был Литвинов. Устраи­вались также кавалькады, но и в них он не участвовал.

В одну из таких прогулок верхом, общество офи­церов и дам отъехало верст за пять от селения и по­встречало громадный цыганский табор, который располо­жился на стоянку у берега реки. Офицеры подъехали к нему.

Из палаток выскочили черномазые цыганята с раз­личными просьбами и предложениями: кто просил копеечку и за нее обещался по плясать на двенадцать жил и, не до­жидаясь согласия, пускался в пляс, колотя немилосердно о сухую землю свои босые и черные, как уголь, ноги; цы­ганки предлагали погадать и за десять копеек сулили дамам блестящую будущность, а офицерам выигрыш в картах и бесконечное счастье в любви.

Смеясь и разговари­вая с цыганами, общество очутилось перед одной палаткой, которая, по своей претензии на щегольство, обратила их внимание: она была значительно больше других и была рас­шита различными узорами из кумача и какой-то затейли­вой материи.

— Это чья палатка? — спросил один из офицеров у пpoxoдившего цыгана.

— Цыганского старшины, Михайлы Антоновича Кутепова.

— Да разве у цыган есть старшины? — полюбопытство­вала одна из дам.

— Чего, сударыня, нет — все есть: кто богаче всех, тот у нас и старшина. Да, вон он и сам едет!

— Господам угодно купить лошадь или может в полку есть продажные? — спросил у офицеров подъехавший Кутепов.

Одному офицеру пришла в голову мысль пошутить и он отвечал цыгану:

— Мы сами не покупаем и не продаем, а у нас действительно, есть офицер, который желает продать лошадь: фамилия его Литвинов, а лошадь зовут Червонцем. Кутепов вынул из кармана очень опрятную книжку и записал.

На другой день утром, когда прислуга Литвинова чис­тила в коновязи лошадей, на двор вошел какой то че­ловек и, молча, впился глазами в Червонца. Он его рассматривал так, как только может смотреть человек, знакомый обстоятельно с этим делом. По всему видно было, что лошадь на Кутепова произвела неотразимое впечатление и он отдавал ей должную дань удивления.

— Вам что нужно? — спросил у него один из слу­жащих.

— Барина!

— Степан, проведи.

Кутепова провели к Литвинову.

— Цыган, Михайло Антонович Кутепов, — сказал он, раскланиваясь с Литвиновым.

Литвинов, молча, уставился на него. Вид цыганский стар­шина имел очень степенный и приличный; он далеко не был похож на заурядного цыгана, который надоедает вам при всяком удобном и неудобном случае всевоз­можными просьбами и вымогательствами.

— Господин офицер, — сказал Кутепов, — вчера к нам в табор приезжали ваши товарищи и передали мне, что вы продаете лошадь Червонца. Видел я Червонца, да и думаю, что господа или надо мной, или над вами подшутили. Таких лошадей не продают.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Изумление и злость охватили Литвинова. Что он сделал такое офицерам, что они осмеливаются подсылать к нему цыгана покупать Червонца, лошадь, которая для него неоценена?!

Не виноват же он в том, что до сих пор не сошелся с ними, да и были ли с их стороны попыт­ки к сближению? А что это устроено с целью разозлить его, то он в этом не сомневался.

На что Кутепов, кажется, и не посвящен в их невяжущиеся товарищеские отношения — и тот уже делает на этот счет намеки. Лучше же он, Литвинов, догадки Кутепова прекратит тотчас же и, по возможности пересилив себя, скроет не­казистый поступок своих товарищей, которые, разъезжая по табору, набирают сподвижников, чтобы сделать ему незаслуженную неприятность или насмешку.

— Лошадь я, действительно, хотел продать и сердечно благодарю офицеров, которые приняли в этом участие, но теперь раздумал и лошадь более не продается!

— Жаль, жаль, что вы переменили намерение, а я бы дал за нее xopoшие деньги и если вы когда-нибудь опять вздумаете продавать, то пришлите за мной в табор, — сказал Кутепов.

Часто потом, когда, бывало Литвинов проезжал на Червонце, Кутепов останавливался и провожал его подолгу глазами, и все он ждал и думал, что Литвинов переме­нит решение и продаст лошадь, а тот как нарочно, точно дразнил Кутепова, и все чаше встречался с ним; а раз запустив Червонца в карьер, пронесся во всю улицу табора.

— Смотри, Михайло Антонович, — крикнул один высокий цыгань, указывая на скачущего Червонца, — точно муха летит!..

— И та не догонит, — сказал другой.

— Пойду просить, чтобы продал!.. — терпеть нет больше сил. Все отдам, а лошадь будет моею. Хоть-бы Грунины глаза помогли сделать это чудо, — думал Кутепов, смотря на свою красивую восемнадцатилетнюю дочку.

— Научи ты меня, Груня, — обратился он к дочери, — как взять Червонца от этого богача? Не дает он мне по­коя и все стоит перед глазами!.. Ни одна степь не выхаживала и не кормила своею травою другого такого красавца!.. Что пред ним мой Черкес и все лошади табора?!

Робко слушала дочь просьбу своего отца и в голове её складывался план, как достать Червонца. Вот что, сказала она:

— Я прежде не хотела, чтобы ты шел к нему, но теперь сама прошу: сходи последний раз, и если он не продаст, то помни, что у нас для него есть кое-что получше Червонца, и после — не ты пойдешь к нему, а он сам придет к нам и будет просить.

— Что ты говоришь?- спросил Кутепов, не понимая её.

— Ты забыл, отец, что у нас есть собака, которая быстрее ветра в поле, а он — охотник.

Обрадованный Кутепов с нежностью обнял находчи­вую Груню и с надеждой в сердце отправился к Литвинову.

— Пришел наведаться, не передумали-ли, Василий Ни­колаевич, насчет лошади?

— Нет, не передумал.

— А то продайте.

— Не могу.

— Не продадите?

— Не продам.

Прощения просим. Пришедши в табор, Кутепов позвал одного цыгана и велел ему следить за Литвиновым и немедленно сооб­щить ему, когда тот поедет на охоту.

Литвинов не заставил себя долго ждать; в первое-же свободное время он выбрался с собаками в поле и только что взъехал на стерню, как из-под густой межи, хотя и на большом от него расстоянии, побежал русак; за ним заложились четыре его собаки.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Вдруг, видит Литви­нов, что какая-то, неизвестная ему, половая собака обсчитывает, одного за другим, его любимцев и, отделившись от них, в одиночку славливает русака. Не понимая, откуда явилась эта собака, Литвинов на всем скаку осаживает Червонца и, пораженный зрелищем, смотрит на нее с немым изумлением.

Между тем к собаке подскакивает человек.

— Кутепов! — вскрикивает не своим голосом Литвинов.

— Я, Василий Николаевич!

— Это за Червонца?

— Нет, по охоте!..

Не сказав больше ни слова, Литвинов отъехал прочь и отдал бесчеловечное приказание: тут же, не съезжая с места, приколоть борзых.

С мрачною и рабскою покорностью люди исполнили приказание своего господина.

Пасмурный и задумчивый, в сопровождении своих много­численных сподвижников, въезжал Литвинов в селение. Что более огорчало этого человека — то-ли, что он в ми­нуту гнева, почти совершенно не владея собою, отдал приказание уничтожить собак, или то, что его борзых обскакала первая попавшаяся цыганская собака,—предоставляю судить вам самим, но мое личное мнение более склоняется к тому, что и то, и другое одинаково удручало гордый дух Литвинова.

Ипполит Иванович в это время спокойно сидел у окошка и покуривал короткую трубочку, беседуя с бывшим у него полковым квартирмейстером.

— А вон и штаб-ротмистр, возвращается с своей армией. Посмотрим, много ли он ныне затравил.

Он взглянул в окно, но, не видя у людей ничего в тороках, сначала удивился; посмотрев-же на Литвинова, как-то странно сьежившегося в седле и возвращавшегося без собак, майор понял все, и во все время пребывания у него квартирмейстера, сидел ужe точно на иголках.

Когда тот, ушел, Ипполит Иванович скорыми шагами направился на квартиру Литвинова, которого застал сидевшим за столом, в глубоком раздумье.

— Василий Николаевич, a Василий Николаевич! Что c вами, милый мой, случилось? — спросил он с участием, дотрагиваясь до плеча Литвинова.

— Тяжело говорит, Ипполит Иванович, об этом. Обскаканы и поруганы мои борзые!.. И кем жe? Первою подвернувшеюся Кутеповской собаченкой из цыганского табора!..

Очень и очень давно велась наша порода борзых; возникла она еще в прошлом веке; прадед мой был охотником, и весь наш род, при ведении собак, держался не того взгляда, какого держались и держатся прочие псо­вые охотники, обращающие внимание лишь на то, чтобы борзые имели, в известной мере, xopoшие рабочие части…

Нет, мы были требовательнее, наши желания шли дальше; нам мало было того, чтобы собаки скакали, нам надо было, чтобы при этом они были безукоризненны во всех отношениях… И вот, с появлением на свет этих четырех щенят, мы с отцом думали, что наконец добились желанного результата и полного успеxa.

Отец, на за­кате дней своих, смотрел их поскачку и завещал хра­нить и поддерживать породу. Две осени подряд я нарочно искал случая померить моих собак с другими, и всегда кончалось тем, что мои собаки обскакивали других.

С тех пор, видя, что им нет более соперников, я дал слово не только что ни с кем не съезжаться, но даже не приглашать никогда никого смотреть их в поле. Этот отказ и вы испытали на cебе. Сделан он был для того, что бы вы, сравнением поскачки моих собак, не разоча­ровались в своих.

Я не так жалею собак, как мне прискорбно то, что труды многих лет не привели ни к чему. Зачем бы мои собаки теперь остались в живых? Не для того ли, чтоб вечно напоминать мне ту отвратительную минуту, когда Кутепов осрамил меня?! Да, именно осрамил!..

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Лучшие собаки не выдерживали с моими, и вдруг они терпят фиаско… да ведь какое!.. Вы, как охотник, должны понимать, что я чувствовал в тот момент, и если все-таки, вы, не смотря на то, в душе обви­няете меня за мой поступок, то… я скажу вам… вина моя уменьшается тем обстоятельством, что я слишком любил моих собак и не мог перенести равнодушно их по­ражения!

— Вы рассматривали Кутеповскую собаку? — спросил Ипполит Иванович.

— Рассматривать?! Да разве я мог ее видеть? Я так ненавидел ее, что если бы в ту минуту Кутепову вздума­лось подарить мне ее, то я с нею, нимало не колеблясь, поступил бы точно также, как с моими.

— Да, конечно, такой характер! Я поступил бы иначе: во-первых, я никогда бы не уничтожил своих собак, а воспользовался-бы этим случаем в свою-же пользу: я по­просту вошел-бы в соглашение с Кутеповым и купил-бы эту собаку, а приобретя ее, повел-бы от ваших борзых и от неё породу.

— Сейчас виден борзятник, для которого ничто генерация собаки!

— Да почем вы еще знаете, какой породы эта собака?.. Ведь вы сами говорили, что не рассматривали это чудо?

— Ну, поймите вы, Ипполит Иванович, откуда у цы­гана может быть породная собака? Это так, какой-нибудь выборзок без роду и племени…

— Чем же вы объясните, в таком случае, её чрезвы­чайную резвость?

— Игрою природы и тем, что скачут же иногда и выборзки.

— Тогда для чего-же ваша излюбленная порода? С породой передаются и присущие ей качества, а если от Кутеповской собаки взять помет, то получится не весть что… Только то устойчиво, что присуще породе.

— Знаете что, Василий Николаевич, поедемте смотреть Кутеповскую собаку.

— Нет, ни за что!.. Теперь не могу… в другое вре­мя – может быть…

— Ну, как знаете!

Ипполит Иванович один отправился в табор. Бойкая лошадка весело бежала по накатанной осенней дороге и везла Ипполита Ивановича к Кутепову. Вот уже и палатка завиделась, а возле палатки повозки с лошадьми и с привязанными сторожевыми собаками. Из па­латки выглянуло миловидное личико Груни, но поспешно спряталось, а вместо неё показалась фигура раскланивав­шегося отца Груни.

— Его Высокоблагородию почтение, — сказал Кутепов.

— Здравствуйте, здравствуйте, Михайло Антоновичъ.

— Чем могу служить Его Высокоблагородию?

— Да вот понадобилась верховая лошадь для охоты.

Михайло Антоновича, пытливо взглянуть на Ипполита Ивановича.

— Собственно для вас лошадь потребна?

— Да, для меня!

— Сейчас покажем.

Пока Кутепов с выводчиком возились около лошади, майор все искал глазами победительницу Литвиновских собак. Но ни под повозками, ни около палатки её не было; войти же без приглашения во внутренность палатки он считал неловким и ожидал, что Кутепов сам похва­стается своими успехами, но жестоко ошибся: Михайло Ан­тонович даже и не заикнулся, а говорил только о лошади. Ипполит Иванович, не сошедшись в цене, первый заговорил о собаке.

— Михайло Антонович, а где же ваша собака?

— Уж вам известно?

— Что известно?

— Да то, что у меня есть борзая, — сказал Кутепов и улыбнулся.

— Ваши цыгане говорили, — сказал нерешительно майор. Он очень боялся, чтобы старшина его не принял за по­сланника Литвинова и не запросил бы с него небыва­лую цену.

— Цыгане говорили? — повторил пытливо Кутепов.

— Да!

— Груня! — крикнул старшина дочери, — приведи “Найду”. Показалась Груня с Найдой. Девушка была очень кра­сива, к ней шел её яркий наряд, с белою, как снег, рубашкою и с красными ластовицами; на шее несколькими рядами лежали янтарные ожерелья с серебряными моне­тами.

Давно майор не видал такой поражающей красоты, которую еще более усиливала необыкновенная белизна кожи, столь редкая у цыганок. Ипполит Иванович, хотя уже в то время был и в пожилых годах, но красота, как на молодых, так и на старых действует одинаково и поэтому он не мог удержаться, чтоб не сказать несколько ласковых слов девушке.

— Ипполит Иванович стал рассматривать Найду. Сука имела половой окрас, псовину длинную и волнистую, мягкую, как шемаханский шелк; степь с небольшим верхом; собака казалась низкопереда; в заду же была широка, но в груди по уже, чрез что передние ноги казались не широко расставленными; задние — не лучковатые, с хорошо раз­витыми мясами, но не настолько, чтобы их можно было принять за подушки; в спокойном положении пятки лап выглядывали несколько наружу; задние пазанки до пяти вершков; щипец сухой, длинный; неширокий лоб, большие ум­ные глаза, чуть-чуть на выкате; ухо затянутое; ребро карасем и глубокое, но не через чур; росту Найда была четырнадцати с половиною вершков.

Собака очень понравилась Ипполиту Ивановичу и он полюбопытствовал узнать, где Кутепов достал Найду. Михайло Антонович на это ответил, что нашел ее на одной из больших дорог во время своих постоянных странствований по белу свету двухмесячным щенком и тотчас-же заявил об этом, но никто за нею не явился и собака осталась у него, а потому и названа им „Найда“.

Получив такие неудовлетворительные сведения о происхождении собаки, Ипполит Иванович приступил к по­купке Найды.

— А что, продается Найда? — спросил он.

— Нет, не продается; ее только может выменять Лит­винов на своего Червонца, — ответил Кутепов.

Долго еще убеждал майор продать собаку, но старшина стоял на своем. Видя, что с упрямым цыганом ничего не поделаешь, Ипполит Иванович начал ему доказывать, что Литвинов вовсе и не желает покупать ее, и что майор не от него приехал и не имеет права распоряжаться чу­жой собственностью.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Михаил Антонович не противоречил и, казалось, вполне соглашался с убедительными доводами Ипполита Ивановича, но когда тот предложил ему опять вопрос о продаже Найды, то цыган невозмутимо ответил, что Литвинов может взять собаку, а за нее прислать Червонца.

Видя, что с Михайлом Антоновичем ничего не поде­лаешь, майор сердито плюнул и уехал, но не домой, а опять к Литвинову, которого застал в таком-же, как и прежде, невеселом настроении духа.

— Полноте грустить, Василий Николаевич, — сказал майор, — сделанного не поправишь… А вот мы с вами лучше побеседуем о том, как-бы нам купить Найду, которую я уже видел и нашел ее не выборзком, как вы об ней выразились, а прекрасной и породной сукой; но, къ несчастию, происхождение её теряется во мраке неизвестности, по той причине, что она не более, как найденыш, и если у вас дома осталось еще что-нибудь от вашей породы со­бак, то вы можете вывести таких, которые заставят за­быть вас вашу потерю. Поедемте-ка сейчас к Кутепову.

— Да неловко мне к нему ехать. Ипполит Иванович!

— Отчего?

— Старшина помнит мой отказ продать ему Червонца и наверно воспользуется случаем поприжать меня хорошенько.

— Э, батюшка, от ворот есть поворот! — сказал, смеясь, Ипполит Иванович.

— В таком случае — едем!

При более важном происшествии не поднялся-бы такой переполох в таборе, какой произошел при приезде Лит­винова. Происходило это от того, что все цыгане одина­ково близко к сердцу принимали приобретение Червонца.

В те времена, водится-ли это теперь — не знаю, в каждом таборе имелась лошадь, выдающаяся по езде и резвости, которая составляла общее достояние и, имея назначение при­влекать собою посетителя, служила приманкой; табор, вла­дея такою лошадью, мог рассчитывать на более успешный сбыть товара: приедут несколько человек посмотреть эту лошадь, глядишь и купят что-нибудь для себя подходящее. Продавалась такая лошадь только с общего согласия.

Хотя Кутепов хотел купить Червонца лично для себя, а не для всего табора, но цыгане были уверены, что старшина, при­обретя эту лошадь, никогда не захочет расстаться с нею и, таким образом, в таборе, вместо „Черкеса“, приманкой появится „Червонец“.

Экипаж приближался… Михайло Антонович тревожно следил за его приближением; он призвал всю свою твер­дость, чтобы остаться спокойным и невозмутимым, только правая сторона лица судорожно подергивалась и быстрее, чем обыкновенно, бегали глаза.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Сняв шапку и обнажив голову, он стоял и ждал, пока экипаж остановится. Собравшаяся толпа цыган, по примеру старшины, также стояла без шапок; говор совершенно смолк и табор, охваченный прежде шумом и гамом, погрузился в молчание.

— Ого, какая готовится нам встреча! — произнес Иппо­лит Иванович.

— Чем это все кончится? — прошептал задумчиво Лит­винов.

— Здравствуйте, Михайло Антонович! — поздоровался со старшиною майор.

Кутепов гостям молча и низко поклонился; его при­меру последовали все цыгане. Литвинов нашел как-то неудобным при свидетелях говорить насчет Найды, а потому просил Кутепова указать место, где бы он мог поговорить наедине. Михайло Антонович, также молча, одним движением руки указал на палатку.

Помещение было просторное и состояло из двух отделений, разделенных между собою перегородкой из холста. На земле, во всю длину палатки был постлан ковер; в стороне поме­щалась походная постель, а посредине стоял большой стол и несколько стульев.

— Я приехал, Михайло Антонович, посмотреть вашу собаку, — сказал Литвинов.

Кутепов позвал Найду, а сам начал наблюдать, ка­кое она впечатление произведет на Литвинова.

— В высшей степени замечательная собака! — воскликнул Литвинов.

Этого было для Кутепова достаточно, чтобы смело предъ­явить требование на Червонца, но он ждал, пока Литвинов не предложит ему условий и, видя, что рассматривание собаки затягивается надолго, он приказал Груне подавать чай.

На большом подносе принесла она чай и поставила его на стол. Литвинов посмотрел на Груню и ему показа­лось, что он видит лицо давно уже знакомое, с которым сроднилось его воображение, разница только та, что оно приняло более осязательную форму.

Груня, с любо­пытством ребенка, рассматривала Литвинова, о котором она в селении слышала так много и который причинил немало горя её отцу. Теперь лицо Груни сияло беспредельной радостью и счастьем; девушка торжествовала: её слова сбы­лись и этот „он» теперь сидит в палатке и от отца зависит дать ему или не дать, что „он» просить.

Она ла­скала Найду и играла с нею, нимало не заботясь о том, что у отца сидят незнакомые ей люди. Литвинов и Ипполит Иванович с неподдельным восторгом следили за ней.

— Полно, Груня, — сказал ей отец, — ты так совсем за­мучишь Найду.

— Может быть, это в последний раз, отец, — отвечала она, взглянув на Литвинова.

— Не правда ли, ведь вы приехали затем, чтобы взять ее? — спросила она Литвинова.

— Это будет зависеть от вашего отца!

— О, мой отец отдаст вам Найду, если только вы… Девушка взглянула на Кутепова и, заметив по выражению его лица, что он недоволен проявлением этой развяз­ности, потупилась и чрез несколько времени вышла из палатки.

— Ваша дочь, Михайло Антонович, сделала доброе дело, и положила начало переговорам, и я могу теперь сме­лее предложить вам вопрос: продадите-ли вы мне Найду? — сказал Литвинов.

— Я ее променяю вам на Червонца.

Литвинов вскочил со стула и подойдя совсем близко к Михайлу Антоновичу, прогремел на весь табор:

— Вам никогда не видать Червонца!

— А вам, в таком случае, никогда не иметь Найды, — отвечал, не возвышая голоса, Кутепов.

— Прощайте, — произнес холодно Литвинов.

— До свидания, Василий Николаевич, — сказал Кутепов, точно нарочно делая ударение на первых двух словах.

С тех пор Литвинов все чаще и чаще заглядывала к цыганскому старшине и, трудно сказать, что его более привлекало — красота ли Груни или неопределимое желание прибрести Найду, не уступая Червонца.

Иллюстрация из архива Валентина Бодункова

Дело находилось все в одном и том же положении, когда однажды Ипполит Иванович, возвращаясь вечером из эскадронной школы, услышал голоса двух лиц, в которых он признал Груню и Литвинова.

Майор сначала было остановился и прислушался, но вспомнив, что не дело старого служаки подслушивать, поспешно удалился, решив преподать своему штаб-ротмистру родительское наставление, и в первое же свидание заговорил с ним об этом.

— Что же, Василий Николаевич, ваше дело насчет Найды?

— Да не отдает упрямый старик, все стоит на своем!

— Но вы, кажется, заняты теперь другим и несколько отвлеклись в сторону, не совсем удобную и несовмести­мую с понятиями честного человека?..

Литвинов вспыхнул:

— Что дает вам право, майор, говорить так со мною?

— Ваш поступок, — отвечал хладнокровно Ипполит Иванович, — Вы увлекли Груню и добились свидания, чему я был нисколько дней тому назад нечаянным свидетелем… я мог бы слышать все, что вы говорили, но счел это излишним и удалился.

Если с Груней что-нибудь слу­чится, то помимо того, что вы таким поступком навле­каете на себя массу неприятностей, вы еще окончательно убьете её отца, который в ней души не слышит. Я до­гадываюсь, ради чего вы задумали погубить Груню и сде­лать ее посмешищем всего табора…

Тут главную роль играет ваша чудовищная страсть к борзым, из-за которой вы не видите, что бело и что черно, и орудием мести вы выбрали Груню!..

Литвинов слушал Ипполита Ивановича бледный, ни одним словом не прерывая его.

— Я ничего бы не имел против того, продолжал майор, если бы в ваших посещениях табора, как это было первое время, играла роль только покупка собаки, но тут совсем другое, а я того мнения, что коль скоро офицер, вверенного мне начальством эскадрона собирается совершить бесчестный поступок, то на моей обязанности лежит предостеречь его от этого.

Я бы мог вас вызвать к себе на квартиру, но не желая всему этому придавать официальный характер и компрометировать вас пред гла­зами ваших товарищей, счел за лучшее сам прийти к вам. И так, господин-штаб ротмистр, каковы ваши на­мерения?

— Этот вопрос теперь как нельзя более кстати, но прежде, чем отвечать на него, позвольте мне, майор, сна­чала возвратиться к тому времени, когда вы в первый раз сами повели меня к цыганскому старшине.

Не примите это за упрек; судьба сама распоряжается нами и ведет каждого своею дорогой и меня она привела к цыганскому табору, где я встретил девушку, которую полюбил и к которой с каждым днем привязываюсь все более и более, хотя, сознаюсь, при первых свиданиях наших с Груней, в моей голове промелькнуло нечто похожее на то, что вы сейчас говорили, но образ девушки с каждым днем восставал предо мной все чище и чище и всеми силами протестовал против недостойной мысли, и теперь мы дошли до той стра­ницы в любви, за которой нет препятствий к нашему соединению.

Вы, который всегда так тепло относились ко мне, первый услышали бы мое признание, но вы предупредили меня. Верьте, майор, что Литвинов может быт странным человеком, но бесчестным — никогда! Я прошу вас быть свидетелем моего объяснения с отцом Груни.

— Вы благородный человек, Василий Николаевич, — произнес прослезившийся майор и крепко обнял Литвинова. Через несколько времени явился отец Груни.

— Я вас просил прийти, Михайло Антонович, — ска­зал Литвинов, — чтобы сказать вам, что я люблю вашу дочь и прошу согласия на брак.

— Батюшка, Василий Николаевич, да где же это ви­дано, чтоб офицер женился на простой цыганке? Смеять­ся изволите над стариком!..

— Мне не до смеха, — сказал Литвинов, — я люблю вашу Груню и поведу ее к алтарю.

— Да благословит вас Бог за доброе дело! — воскликнул Кутепов и повалился в ноги будущему зятю.

— Михайло Антонович, что вы делаете? — сказал Ипполит Иванович, — одному Господу подобает такое поклонение.

— И человеку, если он достоин этого! — отвечал Ку­тепов.

— Прошу принять от будущего зятя Червонца, — сказал, смеясь, Литвинов.

— Батюшка, Василий Николаевич! Была-бы только счастлива моя Груня, Бог с ним и с Червонцем! А вот Най­ду вам придется взять, так как Груня теперь ни за что не расстанется с нею.

Вечером того же дня, когда Ипполит Иванович соби­рался уходит, Литвинов подал ему бумагу. С грустью прочел ее майор, долго жал руку Литвинова и жалел, что он под конец только узнал, что такое Василий Ни­колаевич. Бумага заключала прошение об отставке.

Через две недели уехал Литвинов в свое имение, а за ним вслед покинули табор Кутепов и Груня. Впоследствии Михайло Антонович поселился у зятя, управлял его имениями и ездил на Червонце, но цыганская натура брала свое и он нередко подолгу пропадал, неизвестно где.

Через год после этого события Ипполит Иванович получил приглашение приехать к Литвинову и быть крестным отцом прелестной новорожденной девочки; тогда меж­ду прочим Василий Николаевич сообщил ему, что Найда принадлежит к известной в то время породе собак князя Л…, о чем он имеет письменные данные от са­мого князя.

В.Е.Томилин «Розыски густопсовой»

«Природа и Охота»

январь 1891 год, стр.54 – 82

Из библиотеки В. Бодункова