Забрасывались, как и в прошлые годы, с опозданием. Сопки укоризненно белели под покрывалом снега, словно хотели сказать: «Давно пора гонять соболей, а вы только забираетесь в тайгу». Здесь, по мари, где пробиралась груженая машина, снегу почти не было, лишь отдельные пятаки, притягивающие взгляд охотников, жаждущих увидеть первый заветный следок.
ФОТО SHUTTERSTOCK
Водитель часто останавливался, выскакивал из кабины, придирчиво осматривал оставленный машиной след, даже трогал его рукой:
— Продавливает!
Мужики молчали, будто и не слышали.
— Продавливает, говорю! Не простыло болото-то, не промерзло. Ухнемся где-нибудь…
А сам снова газовал, газовал, и грузовик натужно, но уверенно пробирался вперед, подминая под себя молодые березки. Все ближе становился заветный хребет, все отчетливее на его склонах вырисовывались огромные кедры.
Да, участок у мужиков был сплошь покрыт старым кедрачом. На таком участке любо-дорого охотиться: даже в самый плохой год в пролете не останешься.
Кое-где на машинных следах выдавливалась болотная жижа. Тогда водитель начинал кричать на мужиков, будто это они виноваты в том, что болото в ноябре не простыло. Кирька, самый молодой из бригады, начинал распаляться в ответ:
— Чего орешь? Мы, что ли, виноваты? Сами в пролете из-за этого тепла.
Петрович молча трогал Кирьку за рукав, и тот сразу умолкал, рассерженно отворачивался в сторону дальних кустов, извилисто вытянувшихся вдоль Чибулкана. Кирька был дальним родственником Петровича, и уже лет семь они охотятся вместе. Кто из пацанов в таежных деревнях не мечтает о тайге, о настоящем промысле, о дальних зимовках и геройских возвращениях!
Вот и Кирька мечтал. И стал очень хорошим охотником. Во всяком случае так определял Петрович, а он-то повидал на своем веку разных промышленников. Уже седьмой десяток разменял Петрович и, кроме охоты, другой работы не ведал. За опыт, возраст и преданность делу его почтительно называли дедом и дорожили его мнением.
Раньше снабжение охотников орудиями лова, нарезным оружием, боеприпасами, инвентарем, а также их завоз в охотугодья обеспечивались за счет средств государства. Сейчас кто как может, тот так и добирается, и обеспечивает себя сам всем необходимым. ФОТО ДМИТРИЯ ЩАНИЦЫНА
Третьим в бригаде был Санька — спокойный, воловый здоровяк, молчун и надежный напарник. Санька — ломовая лошадь. Он груз всегда втрое берет против Петровича, да и против Кирьки тоже. И какой-то в нем есть фарт, секрет какой-то. Без медвежатины ни года не проходит, а все Санька. Как он берлогу находит? Будто чувствует…
Болото закончилось, и машина пошла бодрее. Охотники повеселели, обрадовались, что приближаются к своему таежному дому. До базового зимовья нужно было еще добираться около двух километров, но это, по местным меркам, пустяки. Стоит зимовье сразу под водораздельным хребтом, недалеко от границы участка.
Там, за перевалом, другой район, другой коопзверопромхоз, другие люди. Вроде бы и соседи, но так сложилось, что ни разу не встречались. Казалось, что за перевалом соболей поболе, и шкурки у них чернее, и орехи там родятся почти каждый год. А еще ягодники — сплошь. Но там свои хозяева, а здесь свои.
Разгрузив машину, здесь же, на огромном валуне, устроили поздний обед. Глухаря, которого Санька подстрелил дорогой, отдали водителю, все пожали ему руку, и он уехал…
От скальных выступов, которые у охотников называются «щёки», в сторону зимовья вела тропка, которую когда-то давно уже прочистили и несколько капканов поставили — вот тебе и путик «домашний». Этот путик, как и другие ближние, обслуживал Петрович.
Еще издали все увидели, что в зимовье дверь распахнута и перекошена. Так бывает после посещения зимовья медведем. В избушке был полный кавардак: матрасы разорваны, посуда погнута и разбросана, печка на боку, труба смята, все полки оторваны, окно выбито.
Петрович прекрасно помнил, что он, уходя в последний раз из зимовья, снаружи повесил мешковину, чтобы медведь не видел в стекле своего отражения (тогда он не сломает стекло).
Согласно новым Правилам охоты, вступившим в силу в 2021 году, охотиться на соболя можно в период с середины октября до конца февраля. Однако власти регионов вправе сократить сроки при наличии веских причин и даже полностью запретить охоту на соболя, если получат одобрение от специалистов Минприроды РФ.
Промысловая охота остается главным подспорьем семей, живущих в таежных районах страны, и, конечно, падение цен на соболя стало для них серьезным испытанием. Цена соболя, например в Иркутской области, опустилась до 500 р. за шкурку самки и 1500 р. — самца. В этот сезон ожидается, что цена на соболя поднимется, поэтому народ пошел в тайгу в надежде продать седых да черных
по 5–6 тысяч рублей. ФОТО SHUTTERSTOCK
Обойдя зимовье, Петрович обнаружил мешковину аккуратно свернутой и привязанной над окном. Это означало лишь одно: летом в зимовье жили туристы, которых в последние годы что-то многовато стало в тайге. Они и оставили стекло неприкрытым.
И медведь устроил в избушке свой «порядок». А может, и не медведь вовсе, а росомаха. Она тоже частенько пакостит, забираясь в человеческое жилье… Мало-мальски прибрались, поставили печь, выправили трубу, навесили вырванную дверь. Ночевали…
И побежали, потекли промысловые денечки. Торопливо собирались еще потемну, устало притаскивались в зимовье вечером. Каждый рассказывал, кого и где добыл за прошедший день, далеко ли удалось сходить, кого увидеть, какие следы и в каком месте обрезать. Охотились мужики в один котел, но по-разному, каждый по своей таежке.
Всего по участку бежали три речушки: Левый Колдиньяк, Правый Колдиньяк и Чибулкан. По Чибулкану Кирька ходил от вершины и в низовья, сколько ног хватало. Там, в нижнем течении, на Чибулкане, у него стоял зимовальный балаган типа юрты.
Частенько Кирька там ночевал, хотя Петрович считал это дуростью: «Ежели так уж надо там ночевать, давайте срубим зимовейку небольшую». Но Кирька только отмахивался. Санька с Петровичем делили Колдиньяки.
Правда, последние годы Петрович что-то сдавать начал, не доходил до своих дальних путиков, их теперь тоже приходилось обрабатывать Саньке, но он не сетовал.
Вершинками все три ручья упирались именно в тот хребет, по которому проходила незримая граница участка. Там всегда держался соболь. В этих вершинках и медведь часто ложился.
В низовья, в покоть, Санька бегал высматривать сохатых да изюбрей. Они любили редники и старые, заросшие чапыжником гари. Однако теперь, в самом разгаре собачьего сезона, охотники на зверовую охоту не отвлекались, бегали за соболем.
Дед видел, как парни ухамаздываются, как тянут из себя жилы, и старался вернуться в зимовье раньше, чтобы протопить жилуху, сварить похлебку, собакам жратву приготовить. Он и с пушниной сидел до середины ночи, прищуриваясь возле тусклой лампы, обдирая добытых соболей да белок. Прислушивался, как храпят да вздрагивают, будто ловят кого-то во сне, уставшие охотники.
Петрович не помнил, сколько лет Байкалу. Года три он привозит в тайгу своего старого друга просто так, зная, что охоты для того закончились. ФОТО SHUTTERSTOCK
Утром Петрович кормил добытчиков, отправлял в разные стороны. Сам торопливо готовил дрова на вечер, набивал ведра снегом, чтобы в теплом зимовье он растаял за день. Кряхтя и кособочась, натягивал ичиги, вышагивал на свои круговые путики. Байкал, старый кобель, вылезал из кутуха и натягивал цепку.
Если цепка была прямой и натягивалась, как струна, Петрович отцеплял старого охотника, и тот радовался, старчески улыбаясь в свою полностью седую морду. А потом убегал по тропинке, мелко семеня больными ногами.
Если же цепка натягивалась неcильно, дед просто трепал кобеля по загривку, приговаривая: «Отдыхай сегодня. Вишь, снежок собирается, должно быть, ноги-то крутит? Отдыхай, я скоро». Байкал все понимал и, провожая грустным взглядом хозяина, сворачивался клубком….
Однажды Петрович вернулся с путика как обычно, раньше напарников. Насторожился сразу, еще издали заметив, что дверь в зимовье не подперта сутунком. Остановился вдалеке, переминаясь, осматриваясь. Вроде все как обычно, но тревожно. Байкал высунул голову, посмотрел на хозяина мутным взглядом, но не вылез из укрытия.
Петрович медленно стащил с плеча одностволку, долго прислушивался, но в тайге стояла удивительная предвечерняя тишина. Казалось, был слышен шорох от присаживающихся снежинок. Подошел, ствол ружья просунул в щель и открыл дверь. Сумрак зимовья дохнул в лицо простывшим за день помещением. Голосом окликнул — тишина.
Вошел внутрь и сразу увидел, что вся посуда на полу, рассыпаны сахар и сухари. Посередине стола возвышалась стеклянная бутылка, заткнутая крепкой пробкой. Петрович перешагнул сброшенную на пол посуду и сел на нары, уставился на бутылку с какой-то жидкостью.
Долго разглядывал загадочную бутылку, пытался что-то сообразить, но ничего не придумывалось. Взял бутылку в руки и с трудом вытащил пробку. В нос ударило резким запахом. Бензин. В бутылке был бензин.
И какой дурак бензин на стол поставил? И вообще при чем тут бензин?
К бутылке, к донышку, пристала какая-то бумажка. Петрович подслеповато присмотрелся к ней. Бумажка оказалась крохотным обрывком карты, извилисто перечеркнутой красным карандашом наискось.
На бумажке ничего написано не было, ни единой буквы. Петрович снова вышел из зимовья, прислушался, осматриваясь по сторонам. Что за чертовщина? Если это парни пошутить решили над ним, то они еще свое получат: шутка-то дурацкая. Петрович вынес бутылку под навес и поставил у столбика…
Маневренность в «крепких» местах у коротких лыж выше, по сравнению с длинными. Однако при преодолении завала короткие лыжи чаще, чем длинные, проваливаются вглубь. ФОТО SHUTTERSTOCK
Парни притащились почти одновременно, когда Петрович уже снял с печки кастрюлю с разопревшим глухарем. Все вместе поели. Кирька развесил в дальнем от печки углу добытых зверьков, чтобы оттаивали, подсыхали.
Петрович рассказал о происшествии. Санька попросил принести бутылку и, вытащив пробку, долго принюхивался. Снова запечатал. Дед протянул Саньке клочок карты, что прилип к бутылке. Тот придвинул лампу и долго изучал загадочную бумажку. Кирька особого интереса к происшествию не проявил, наверное, умаялся за день, отвернулся к стене и уже сопел.
Санька заставил деда нацепить очки и, положив перед ним клочок карты, тыкал в него широким, грубым ногтем:
— Смотри: вот вершина Чибулкана, а это обе вершины Колдиньяков, вот правая, а вот левая. Понял?
— Понял, конечно. Только ни черта не понял.
— Видишь, красная черта? Жирная красная полоса?
— И что?
— Должно быть, это граница участка нарисована.
— А для чего?
— А черт его знает! Я, Петрович, спать буду ложиться, что-то срубает меня.
— Ложись, Саня, ложись. Утро вечера мудренее.
Потушив лампу и укрывшись лоскутным таежным одеялом, сшитым из шкур пяти никчемных собак, Петрович хотел было тоже задремать, но сон куда-то отлетел. Лежал дед в полной темноте и хлопал глазами, слушал, как трудно храпит Санька и сипло, со свистом, дышит Кирька. Умаялись парни.
Кирька уж который день вдвое против Саньки приносит. Говорит, что подвалил соболек, хорошо набегал по всему путику. Санька собирается вниз идти, зверя искать. Тоже нужное дело, домашние заготовки почти закончились, а зима еще вся впереди.
Не спалось деду. С боку на бок ворочался, кряхтел, одеяло на голову натягивал. Понятно, что кто-то чужой был. Зачем посуду на пол скинул, сахар просыпал, сухари разбросал? Бутылка эта с бензином…
Здесь, по вершинкам кедровых сопок, снег выпадает в первую очередь, его уже и так местами до колена. Торопиться надо охотникам. ФОТО SHUTTERSTOCK
Утром, собираясь на охоту, снова подняли эту тему. Кирька накинул на плечо ружье и шагнул в свою сторону. Уже на ходу сказал:
— Ой, да ладно тебе, дед! Нашел над чем голову ломать. Теперь по тайге столько разных туристов шарится…
И засмеялся. Дед, стоя возле двери, без шапки еще, опять окликнул его:
— Киря! А ты чего же приманки-то не берешь, коли капканы поднял?
— Так а я это… Я в ельнике жердушку срубил, приладил ее между двух елок, пучок рябины привязал и капканчик поставил. Каждый день рябчик попадает. Они теперь жадные до рябины-то.
Вот и наживляю, как раз на пять капканов хватает… И ушел Киря, бодро так, по-молодому, легко выбрасывая ноги…
Прошло несколько дней. В тайге особых перемен не было, только снежок все прибывал да прибывал. Однако охотники уже поняли, что пора заканчивать мучить собак, надо переходить на капканы. Санька первым достал с чердака лыжи и придирчиво осмотрел крепление.
— Потерпит еще. Но ремешок в запас надо с собой таскать.
Кирька пока не спешил становиться на лыжи, так бродил. Петрович тоже вытянул свои старые легонькие, посмотрел, погладил по камасу и снова к стенке прислонил. Тропки на коротких путиках натоптаны, можно пока и без лыж обойтись.
В это утро Санька со своим Валеткой ушли вниз по Колдиньяку искать зверя. Кирька тоже убежал, еще по темноте. Дед собрался на ближний круг, но что-то остановило его, будто лень какая-то навалилась. Присел на нары, потом прилег, не раздеваясь, вытянулся поверх собачьего одеяла.
Сколько так пролежал, не понял. Очнулся от того, что Байкал заворчал, потом даже гавкнул сиплым старческим голосом. За дверью кто-то громко хрустел снегом, потом приблизился к двери, шумнул на Байкала, и тот послушно смолк, слышно было, как он утянул цепку к себе в кутух. Петрович сел.
В зимовье сумрачно, хоть и день уже. Спохватился, что ружье-то снаружи. Тревога охватила, защемило где-то внутри. Понял, что за дверью чужой. Топор торчал в чурке, недалеко. Дед чуть приоткрыл дверь, она предательски скрипнула.
В этот самый момент снаружи так дернули, что дверь стремительно распахнулась, выдернув за собой Петровича. И еще в полете дед больно налетел носом на огромный кулак незнакомого мужика, заросшего густой рыжей бородой.
— Охоньки! — только и успел пропеть Петрович, пока валился под ноги незнакомцу.
Кровь испачкала ноздри, губы и бороду. Мужик так и стоял, не шелохнувшись, удивленно разглядывая Петровича. Потом склонился, легко поднял его за отворот куртки и посадил на чурку, рядом с торчащим топором.
— Ты кто, дед?
Петрович зажимал разбитый нос, размазывал по лицу кровь:
— Это ты кто такой? Я хозяин здешний, а ты кто? Нос мне изломал, как есть изломал.
В лице незнакомца читалась какая-то растерянность. Он был так крепок на вид, что казалось, будто был вытесан из цельного камня. Мужик шагнул два шага в сторону и, показывая пальцем на желтое пятно на снегу, спросил:
— Это ты мочился?
— Да, я. Теперь за это в морду?
ФОТО SHUTTERSTOCK
Мужик залез пятерней в бороду, с хрустом почесался, снова подошел к Петровичу:
— Должен быть здесь еще один, такого же размера ичиги, но струя гораздо дальше твоей отлетает. Молодой он. Есть такой? И следы не твои. Ты след пяткой давишь, а у него нога молодая, упругая, он след продавливает передней частью, носком ичига.
Дед уже пришел в себя, боль откатилась, да и не похоже было, что его снова будут бить.
— Поначалу скажи, как тебя зовут и кто ты такой и за какие мои грехи нос мне раскровенил. Пришел в гости, а сам кулаки чешешь.
— Я к вам не в гости. И дружить с вами не собираюсь. Есть у тебя молодой напарник?
— У меня много напарников. Весь промхоз напарники, знают меня и уважают, никто еще кулаки в нос не совал.
Мужик отвернулся, потоптался туда-сюда, снова подошел, пристально глядя на Петровича, и как-то хищно, чеканя слова, сказал:
— Не понимаешь, значит. Или не хочешь. Ладно. Сейчас поймешь.
Он зло сплюнул в сторону, пронзил деда колючим взглядом:
— Где-то у вас мой парень подарочек оставил. Верни-ка.
— Какой еще подарочек? Что за парень?
— Такой, в бутылке, под пробкой.
— А-а! Бензин-то? Так вона, у столбика.
Мужик взял бутылку, другой рукой снова ухватил за ворот Петровича и как щенка забросил его в зимовье. Протиснулся следом. Откупорил бутылку.
— Чужих соболей с капканов снимать понимаешь, а другого ничего не понимаешь? Сейчас поджарю тебя, чтобы не было такой гадости в тайге, тогда все поймешь!
Мужик навис над Петровичем и что-то еще кричал, кричал. Брызгал слюной прямо в лицо, пальцем тыкал в грудь, потом стал обливать бензином нары, стол, стены зимовья, постель… Облил Петровича, а напоследок запустил пустую бутылку под нары с такой силой, что она там лопнула, как будто раздался выстрел. Петрович понял, что это конец.
Мужик, будто бы успокоившись, медленно вытянул из кармана коробок спичек. Брякнул этим коробком возле уха. В зимовье было нечем дышать. Пары бензина так заполнили все пространство маленького помещения, что щипало глаза.
Это зимовье строили еще орешники для своих осенних нужд. Зимой же ближайший ручей замолкал. И приходилось пользоваться лишь снегом. Надо бы новое зимовье построить, но как-то сроднились с этим, да и места вокруг добычливые. ФОТО SHUTTERSTOCK
— Ты… Ты белены объелся? Объясни ты толком! Не понимаю я своей вины.
Мужик опять, в который уж раз, ухватил Петровича за ворот и выволок наружу, положил на снег. Тот ослаб от волнений, так и лежал бочком. Лицо было испачкано темной, быстро запекшейся кровью, куртка и штаны в пятнах от впитавшегося бензина. Байкал дрожал в своем кутухе, дрожал так, что было слышно, как зубы чакали.
Мужик выдернул топор, откинул его в сторону, присел на чурку:
— Молодой парень охотится с тобой?
— Да, охотится. Кирька….
Плохая мысль, ой какая плохая мысль пришла в голову старику! Уж лучше бы не знать ничего, лучше бы действительно зажарил… Петрович даже отстранился, словно отодвинулся от этой мысли, глаза прикрыл и отвернулся.
— Вор он…. С нашего путика соболей снимает. По валежинам пробирается, чтобы след не оставлять, и выходит на путик. Перед самым выходом елку ставит — отгораживает свой след. Да ведь мы не первогодки, не кутята слепые. Думает, если под снег угадал, значит, мы его следы не увидим….
Трудно опираясь о снег, потом о поленницу, Петрович поднялся. Медленно шагая, убрел за зимовье, через какое-то время вернулся с мешком, в котором хранились соболя.
— Забирай. Все забирай. Только не позорь нас. Его не позорь, молодой ведь….
— Мой парень принес вам бензин как предупреждение. И карту, где красным была нарисована граница. Красным. Нельзя через красное, нельзя. А он всю осень там с собаками, по нашей стороне. Мы ему метки оставляли, да он, видать, безбашенный. А теперь по капканам пошел. Убивают за такое. Ты же старик, должен знать.
Развязав мешок, мужик вытряхнул на снег соболей. Отсчитав семь штук, сунул их за пазуху, поднялся.
— Прости, дед, я ведь думал, что вы заодно, что ты знаешь. Прости.
Повернулся и медленно, какой-то усталой походкой пошел в сторону перевала, в сторону границы, которая на клочке карты была нарисована замусленным красным карандашом.
