Таежник Тимофей Гладков запил. Узнай про это кто из охотников или знакомых (родственников у Тимофея не осталось), сильно бы удивились, поскольку подобной блажи раньше за ним не замечали. Пропуская рюмку за рюмкой, он о чем-то напряженно думал, пока неожиданно не посетила его страшная мысль: «А не свести ли счеты с жизнью?»
ФОТО SHUTTERSTOCK
Что с мужиком произошло, коль такие мысли в голову запустил, никто не даст ответа.
Видно, душа надломилась.
А чужая душа, как известно, потемки.
Тимофей сидел в комнате, прислушиваясь, как взлаивал за стеной Быстрый, и чистил ружье.
Задвинул шомпол в ствол, надавил всей пятерней, почувствовал, как под натугой повело деревянные набалдашники, дерево с металлом заелозило по хромированному каналу.
На столе стояла кружка с крепко заваренным чаем (с вечера все было выпито, а идти к соседке Марфе за самогонкой не хотелось).
Сделав несколько проходов, Тимофей вытащил шомпол, держа за казенник и дульную часть, поднес стволы к проему окна и стал внимательно осматривать. Те блестели изнутри, меняли свои очертания круги колец.
На днях он получил письмо от Натальи, которая поехала навестить сестру в Бийск: «Устала я, Тимофей.
У тебя на уме только соболя, шкурки, ты постоянно в тайге, а я в ожиданиях да в суете по хозяйству, и жизнь, считай, прошла. Не жди меня. Сестра предложила работу, все среди людей, не одна». В конце была приписка: «Деньги лежат в комоде под бельем».
Тимофей еще раз пробежал глазами знакомый почерк, выдвинул ящик, пальцы нащупали тугую пачку сотенных, которые он принес за сданную скупщику Вахрушеву пушнину. На прошедший сезон грех было жаловаться.
Шкурки готовили вместе с Натальей, обезжиривали, зашивали, чесали. Белок увязал в бунты по пятнадцать в каждом, взял и куницу, и горностая, двадцать соболей с темным и плотным мехом. При сдаче хотел десять соболей придержать (цена не устраивала), но Вахрушев согласился набросить.
Итог многодневного труда в тайге радовал, а деньги по необходимости превращались в новое ружье, запчасти для снегохода, одежду, патроны, лодку с мощным японским мотором — в то, без чего нельзя обойтись на промысле.
Сейчас, видя пачку хрустящих бумажек, Тимофей чувствовал себя обворованным. Может, хахаля нашла? Подумал и тут же эту мысль отбросил. Стал ходить по комнате, подошел к зеркалу. Оттуда на него тупо смотрел немолодой человек с сеткой тонких морщин у глаз, обветренным лицом, поседевшей шевелюрой и бородой.
В голове пронеслись картины из прошлой жизни. Вот Тимофей увидел лицо Петра Саврасова, наставника по промыслу, которого медведь подкараулил на тропе; а вот он вспомнил, как сам чуть не замерз в лесу, когда молодой был, ретивый до охоты…
В тот день наконец заработал по соболю Алтай. Сбывались возлагаемые на пса надежды. Первого соболька лайка облаяла в кедрачах. Тимофей долго всматривался в густую хвою, обежал одно дерево, другое, ждал, приставив ложу ружья к плечу.
Наконец высунулась мордашка, и охотник выстрелил. Кот оказался с темным мехом. Алтай ушел далеко и опять забу́хал, явно по соболю. Тимофей кинулся и снова взял зверька. Страсть и азарт уводили охотника и собаку все дальше от знакомых мест.
Тимофей понимал, что надо возвращаться и что до зимовья уже не дойти, придется ночевать под открытым небом. Повалил снег, да так густо, что через несколько часов ходьбы охотник почувствовал себя измученным.
Алтай понуро плелся сзади, тыкался в ноги. Одежда отсырела. Попался выворотень кедрача, и Тимофей решил табориться. Натаскал сушняка, долго не мог запалить, потом нарубил лапника, соорудил балаган.
От раскочегаренного корня поднимались языки пламени; Тимофей приседал на корточки, грелся, а как просушил одежду, принялся за ужин.
Спал он урывками, вставал, подкидывал в костер. В ночи ему слышались голоса людей, крики, ругань, женский плач, он вскакивал, прислушивался, толкал коленом Алтая, и голоса прекращались, но стоило ему лечь, свернувшись калачиком, как все повторялось.
Тимофей нервничал: не сходит ли он с ума? Вспомнил, что говорили охотники-алтайцы: «Не ходи туда, место нехорошее». Когда-то давно здесь было поселение, стояли жилища тубаларов — лесных людей. Что случилось, почему ушли люди, никто не знает, а кто знает — молчит.
Снег мог идти и день, и два, и три, и так намести, что не выбраться из тайги. Еды практически не оставалось: краюха хлеба да подстреленный за перевалом рябчик. Не дождавшись рассвета, Тимофей быстро собрался и пошел. К ночи ударил мороз.
Охотник еще день блудил по тайге и только по наитию (или все же Господь уберег?) вышел на тропу, обмороженный, больной, еле доплелся до своего зимовья… И об этом он никогда никому не рассказывал…
Зверовые лайки для таежников всегда были особой отдушиной. ФОТО SHUTTERSTOCK
Как во сне пролетели годочки, одним охотничьим днем. Пахал как ломовая лошадь на лесозаготовках, в тайге, на комбинате. И что на стрежне лет? Жена ушла, участок забирают…
До начала сезона, перед отъездом Натальи, он побывал в зимовье, проверил, все ли на месте, завез новую печку, а когда вернулся, слова председателя общества Николая Иваныча прозвучали серпом ниже пояса:
— У твоего зимовья канатная дорога пройдет, оборудование нынче будут завозить.
В горле запершило, точно перекрыли кислород, Тимофей начал возмущаться: мол, сколько корячился, денег, труда вложил. Выходит, для дяди?
— Как же так? Сезон на носу, придут строители, развалят зимовье, но главное — уйдет соболь.
— Ты пойми, Тимофей, на республиканском уровне крюки забили. Бизнес заработал, туристы со всех концов едут, нас никто спрашивать не будет.
Прошла неделя. С Терехой ладили они купол церкви — отец Евлампий попросил. Тимофей возьми да и спроси батюшку, как быть.
— Мы дети Божии, — ответил священник, держа в озябших загрубевших руках тонкие гвозди с круглыми шляпками.
— Когда человек несет большие потери, главное — продолжать идти к Богу, видеть во всем Божественную волю, научиться прощать и любить. Без любви человек слаб, жизнь выбраковывает таких.
«У меня участок забирают, а я их любить должен. Выходит, где деньги, там и сила», — подумал Тимофей, но говорить это не стал…
Давным-давно пришли на берега горного озера, прослышав про сказочно богатые места, предки Тимофея — зыряне. И не обманулись. Тайгу взялись осваивать основательно, с крестьянской хваткой и сметкой, детям своим опыт передавали.
Шли десятилетия, оставляя позади войны, революции, перестройки. Наступили новые времена, многие таежники-старожилы плюнули на привычный уклад: за морем телушка полушка, да рубль перевоз. Соболевать нынче — только здоровье гробить, а пушнина, чем славился наш край, не нужна людям.
Пришлых прибавилось, участков не хватает, понятно, рубят тайгу, сокращается она как шагреневая кожа, зверя все меньше… Так думал Тимофей, и невеселые его думы прервал Тереха, ввалившийся в дом, как всегда, навеселе, рот до ушей.
— Б-а-а, едри его налево! — он хотел еще что-то сказать, но, бросив взгляд на Тимофея, осекся: — Чего смурной? Случилось чё?
Тереха прошел к столу, бухнул донышком бутылки. Тимофей без лишних слов достал из шкафа две рюмки, поставил на стол чашку с малосольным хариусом, выложил хлеб. Молча, выпили.
— Так чё произошло? — повторил Тереха.
— Наталья ушла, — Тимофей показал письмо.
— Едри его налево! — Тереха серьезно посмотрел на товарища. — Ты же знаешь, я тоже уезжал в город. Помыкался по чужим углам и домой. Человека всегда к своему дому тянет, как птицу к гнезду, зверя к норе. Ладно. Все устаканится.
У меня для тебя новости хорошие. Первая: с Иванычем говорил, канатную дорогу пока строить не будут, а когда начнут, сдвинешься ближе к деду Куприяну, тайга там, правда, не та, но… Новое зимовье срубим.
В зимнее время шкурки пушных зверей покрыты наиболее густым, высоким и ценным волосом. ФОТО СВЕТЛАНЫ БУРКОВСКОЙ
Вторая новость: у себя был, берлогу Лапка нашла. Завтра едем, и не суперечь… И есть еще третья новос ть, тоже хорошая. Попозже узнаешь. Наливай!
Смотря на повеселевшего Тимофея, Тереха продолжил задушевный разговор, который ведут обычно охотники или рыбаки.
— Что ни говори, Тимофей, а перевелись настоящие таежники. Ты Бастрыкина ведь знаешь?
Говорит: поехали ко мне на участок, поохотимся. Я, дурак, согласился. Приехали в избушку, сели, закусили по этому случаю. Утром разошлись в разные стороны. В тот день я взял трех соболей, пару куниц, с десяток белок, глухаря.
Вечером встречаемся в избушке. Я одного соболя достаю, обдираю, потом второго, третьего. У него, смотрю, одна соболюшка на правилке. Бастрыкин глазами лупает и замолкает, надувается. Я снова двух соболей приношу, Бастрыкин по-прежнему слова не молвит.
И только потом до меня дошло. Вот оно в чем дело! И зачем ты меня позвал вместе охотиться, если внутри жаба сидит? Кобель у него, правда, плохенький. А у меня Лапка каждый день два-три соболя находила.
— Лапка твоя хороша, — сказал Тимофей. — Алтая моего помнишь?
— Еще бы! — искренне оживился Тереха.
— Такие собаки раз в жизни попадаются. Единственное, говорить не мог. До чего умный был.
А я ведь на нем поначалу думал крест ставить. Лаял редко. Ав! И сидит, молчит. Идешь к нему — где-то на горе залает. Только остановишься — снова ав и все. Подходишь — белка или соболь на дереве низко сидят. Сам знаешь: когда собака лает дурниной, зверюшки забегают на самую макушку дерева.
А тут только тихонькое ав. Увидит Алтай, что я заметил, на каком дереве зверь сидит, разворачивается и уходит, — лицо Тимофея преобразилось, глаза заблестели. — Сутками мог сидеть у дерева, сторожить соболя.
Утро следующего дня было хмурым. Ветер гнал по небу свинцовые тучи, расхлестывал ветви молодых берез, взметывал в воздухе листья; в глубине леса скрипел сухостой. С темным небом сливались верхушки кедрача, на выступах склона доживали свой час остатки выпавшего накануне снега.
Шли налегке. Машину оставили недалеко от урмана. Собаки убегали далеко вперед, возвращались, челночили. Прошли несколько километров.
— Чёй-то собаки молчат. Неужель ушел? — занервничал Тереха.
Но подала голос Лапка, и тотчас подключился кобель Тимофея Быстрый. Зверь был на месте. Впереди полулежал кедровый выворотень, а под его корнями залег мишка. Тереха подошел ближе, жестом показал Тимофею, куда встать.
Собаки вновь оживились, забегая вокруг комля. Из глубины послышалось рычание. Тереха сделал несколько шажков, держа в левой руке цевье ружья и фонарь, направил луч света в глубину берлоги, но медведя не увидел.
Так и стояли охотники, держа наизготовку ружья. Лапка громко взлаивала, крутилась вокруг кедрины, не отставал от нее и Быстрый. В напряжении прошло несколько минут, на лай собак зверь не отзывался.
— Привязали его там, что ль, едри его налево? — пробурчал недовольный Тереха.
ФОТО SHUTTERSTOCK
И тотчас медведь зарычал, да так, что казалось, береза затряслась. Собаки дружно отскочили. Захлопали выстрелы, утонув в медвежьем рычанье, а через долю секунды все стихло.
— Молодцы! Моя ты умница! – Тереха погладил подбежавшую Лапку по голове. — Как сработали собачки! Ай-ай!
— Хитрый амикан-дедушка! Нагреб кучу песка, за ней и лежал. Без собак не выкурили бы, — согласился Тимофей, поглядывая на тушу медведя, скалившуюся пасть со стертыми клыками, и на собак, хватающих и рвущих шкуру.
— Как мы его вытащили, ума не приложу! — смахивая с лица пот, радостно кричал Тереха. — Какой фарт! Ну чё? Ты за машиной, а я… Работа только начинается!
Тимофей, еще не отошедший от азарта, с благодарностью посмотрел на товарища. Как ранним утром светлеет, ширится над тайгой небесная полоса, так пробуждалось и его сознание и все становилось на свои места…
Проснулся Тимофей со странным желанием сходить в лес старого Артыбаша, где прогуливались они в молодости с Натальей, где начинал охотиться и добыл первого соболя. Взял с собой Быстрого.
Находясь на вершине хребта, он смотрел на поселок, крыши домов, мост у края озера, где брала начало стремительная Бия, и так вдруг защемило сердце от полноты чувств, от всего величественного, что его окружало…
Прав батюшка: без любви жить нельзя. Живое тянется к живому — и человек, и зверь, и птица. Тимофею стало стыдно за свои мысли о суициде. «А ведь и правда, я как сухарь зачерствел в зимовье.
Надо меняться. А не поздно? — спрашивал себя охотник. И слышал в ответ наставления Терехи: «Пока живой, ничего не поздно». Впервые он ощутил свою вину перед Натальей и решил завтра же поехать в Бийск и забрать жену. А если не захочет вернуться? От этой мысли заныло в груди, и он отогнал ее прочь…
Тимофей проходил мимо Терехиного подворья и хотел было завернуть, но впервые за последние дни его вдруг потянуло домой. Ноги сами его несли, будто в сапогах-скороходах, к родному порогу, где ждала его еще одна хорошая новость: Наталья приехала.
