Фото автора
Морозистый утренник уже отошел, и мы ехали навстречу яркому дню, разбрызгивая лужи в городских колдобинах. Из оконца-форточки УАЗика, высунув голову, высокомерно созерцал Дик — западно-сибирская лайка. Ему пять лет и он не очень широк в кости, но из-под него уже брали медведя на берлоге, работал он и по кабану, глухарей облаивал, давил и зайцев.
Едем мы в Шупшалово — охотбазу, где и состоит Василий лесником-егерем. Дорога, как и большинство лесных дорог, — только для танка, но оказалось, годна и для УАЗика, что, впрочем, одно и то же… Короче, непроезжая и узка до того, что дверцы по снежному брустверу чиркают в морозное утро, когда наст еще держится. Словно по наждачной бумаге…
– А если встречная? — интересуюсь.
— Только раскапывать в сторону, — невозмутимо крутит баранку Василий. — Разъедемся. Это, считай, еще автобан. Вот что потом будет? Когда у Маркитана переправы нет, приходится кругом бурлачить, через Черное озеро. Бывает, часа четыре добираюсь.
Сорочье озеро
Гонят нас на Сорочье озеро слухи, что клюет на озере сорога отчаянно и весело. Да и Василий давно приглашал, мол, вот приехал, за день эмалированное ведро с верхом надергал. Заманчиво… Тем более что на Волге cейчас большей частью не фартово, причем на местах знакомых, уловистых прежде.
Приехали далеко за полдень. База крепкая: с двумя баньками, домами для приезжих, «фазендой» начальника, сторожкой лесника-егеря. Оборудована автономным электропитанием, имеет освещение и телевизоры, а значит — связь с урбанизированным холодным миром, называемым цивилизацией… Рядом с базой струится подо льдом Большая Кокшага, по берегам которой качается на ветру краснотал, бродят кабаны выбитыми до земли тропами, в борах звонно и еще несмело токуют глухари, чиркая по снегу крыльями.
Сорочье озеро встретило северным резким ветром. Почти круглое, оно было пустынно и ярко залито солнцем. На льду было лишь человек пять рыболовов с УАЗика-«буханки».
— Плохо ведь, мужики, — щурится Василий. — Не берет здесь при северном…
Мы с Пашкой другого и не ждали. Были уже привычны в последнеее время к торжеству основного закона жизни — Закона Подлости. Когда обычно клюет вчера и завтра… Пасмурные оттепели с южным и западным ветрами простояли недели две. Тогда и брала желанная виновница этой нашей поездки — скромная российская плотвичка-сорога, становящаяся в последнее время реликтом…
Разбрелись — кто куда. Василий с Пашкой напали на мелкого окушка. У меня клюнула сорожка-другая и кивок замер надолго. Полной для меня неожиданностью было то, что в уловах коллег преобладала уклейка. Как-то непривычно видеть ее в наших озерах, большей частью торфяных, с черной болотной водой, в которой редко уживаются карповые, не считая карася и линя. Эту уклейку Василий потом засолил, нежную и жирную. Рыбка быстро пересолилась, стала жесткой, съежилась. По моему совету он вымочил уклейку. А потом ел ее, причмокивая и приговаривая: «Вот отработаю, отпотеюсь, приду вечером и — под водочку ее с маслицем и картошечкой в мундире, да чтоб сахарилась картошка на изломе инеем…» Слушая его, я глотал слюнки и чудилось мне, что уже мурлычет Василий, как истинный кот, предвкушая этот самый вечер…
Я ушел к коряжке-отметине напротив камышей и устроился на готовых лунках, где до этого сидел одинокий рыболов из уехавшей на «буханке» компании. Бурить было тяжело по сырому вязкому льду, да и не имело смысла, поскольку солнце уже налилось нездоровой алостью от ледяного северяка и начало падать за мелкорослый сосняк. Едва опустил на дно белую «личинку», как тут же кивок вздрогнул и плавно приподнялся, трепеща на ветру. Оп!.. На леске зависла упористая тяжесть. В лунке забелело и на льду зашлепала хвостом озерная сорога-красноглазка. Не крупна, с ладошку, но по-живому красива. В чешуе цвета мельхиора ли, старого серебра блеснуло солнце и тут же погасло. Сорога извернулась и припорошилась сухой снеговой крошкой, наметенной за день настойчивым ветром.
Клевало не часто, но с почти одинаковой периодичностью. До заката я успел поймать килограмма полтора этих некрупных, но красивых рыбок.
Вечером Василий включил движок своей электростанции, затопил печку. Распаренные, мы гоняем чаи и смотрим телевизор. Как-то странно нам, привыкшим к копоти землянок и костров, ночевать в таком комфорте, но к хорошему быстро привыкаешь. Хотя, конечно, есть и своя прелесть в ночевке под ослепительным куполом звездного ночного неба, где холодно пылает луна и гаснут на лету искры от потрескивающей в огне дубовой нодьи.
Ночью где-то рядом с базой, видимо, проходили кабаны к кормушке, и Дик с молодой подружкой Пургой устроили оглушительный переполох. Но это по словам Василия и Пашки. Я ничего не слышал. С усталости и рюмочки-другой водки спалось крепко.
С утра мы снова на Сорочьем. Несмотря на то, что ветер сменился на западный и чуть притих, клевало хуже, чем накануне вечером. Солнце палило и отражалось от снега, как ни отворачивайся. Время от времени мы подбрасывали в лунки по щепотке раздавленного мелкого мотыля. Кивки изредка вздрагивали, выгибались и в лунке с плеском серебрилась очередная сорога не крупнее ладони. Жерлицы, выставленные поутру, уныло помахивали на ветерке настороженными флажками и у самого берегового камыша, где было не менее полутора-двух метров глубины, и на чистине с глубиной в три метра. Ни единого подъема…
— А зачем ей хватать живца? — посмеивался Василий, глядя на наши потуги закоренелых щукарей. — Она только откроет пасть и пойдет. Рыба сама ей в глотку набивается, как киту планктон. Вот тебе и завтрак, и обед, и ужин. Здесь уклеи и мелкой сорожки немеряно. Сытая она, щука…
С этим можно было согласиться. Когда мы, устав сидеть на одном месте, опустили мормышки рядом с камышом, на мотыля, словно проголодавшаяся саранча, набросились окунишки с палец, такие же уклейки и сорожки-недомерки. Брали даже, убогие, на пустую мормышку и голый крючок, подвязанный выше. Это на рыбном-то озере, где полно крупной щуки, окуня, сороги, леща. (О карасе и лине по льду речь не шла). Есть неподалеку от Сорочьего и щучьи озера Лисичкино и Пучиер, где жерлицы без работы бы не остались, но добраться туда можно только на вертолете. Дорогу туда в этом году не гребли.
После обеда мое терпение лопнуло от монотонного вываживания однокалиберной сорожки. Нет тайны и волнения: кто клюнул?.. Все уже предрешено и на крючке может быть только сорожка с ладонь, редко — такой же окунь… И мне вдруг вспомнились берега Большой Кокшаги: краснотал, сухо постукивающий на ветру, ястреб-тетеревятник, парящий над закуржавленными инеем соснами, крутые обрывы, где наверняка в коряжистых ямах вода ходит кругом и есть хищник. Толкаю в бок Пашку и излагаю свою идею. Осоловелый на солнце товарищ, моргает вначале, не понимая, а потом оживляется. Идем к Василию, не совсем веря, что его захватит мысль куда-то опять ехать. Но он легко соглашается, тем более что он-то на работе, а значит, что-то успеет сделать до вечера по хозяйству. Берем с собой живца в кане и едем на базу.
Большая Кокшага
На реке, кажется, еще зима. Слегка морозит и уже по-вечернему синеют берега в тени леса. Э-э, зима-зимой, но ниже по течению, где виднеется островок, русло пересекает вереница темных пятен. Это, несомненно, промоины. У быстрой реки свои законы. Вначале осторожно спускаемся на лед и пробуриваем пару сигнальных лунок… Да, это не Сорочье озеро. Там, пока пробуришь одну лунку, пропотеешь по-банному, да желчью обольешься, зарекаясь, мол, да чтоб я еще… Здесь, едва просверлил верхний слой и дошел до второго, три-четыре оборота и бур проваливается.
Жерлицы выставляем рядом с обрывистым берегом. Дальше — струя, где течение поднимает груза жерлиц. Даже тяжелый отцеп не может опуститься на дно, настолько стремительно течение. (Применительно к этому Василий рассказал, что не так давно утонул в этой яме мужичок. Когда его искали, аквалангист страху натерпелся, мол, выкидывает его течение наверх вместе с баллонами, как лягушонка, а в омуте на дне, говорит, черные острые пики торчат — коряги. Того и гляди костюмом напорешься. Страсти…)
Едва расставили жерлицы, как Пашка уже кричит:
— Саня, подъем!..
— Где?! — не верю.
— Да вон, последняя! За бугром, тебе не видно!
Привстаю… Точно: трепещет флажок на самой последней жерлице, неподалеку от вышеупомянутых промоин. Иду осторожно, не тороплюсь, пусть заглотит хорошенько. А катушка уже свистит, раскручиваясь. Пришлось и мне поторопиться. Но пока я подбегал, леска была смотана до конца и жерлица тряслась, как в испуге. Подсекаю!.. Что-то живое трепыхнулось, ударило по леске и ушло… Вынимаю снасть. Живец на месте и лишь слегка поцарапан. Местный водяной гадит?.. Вскоре еще один флажок поднялся, но все по тому же сценарию — пусто…
Потемну уже, уходя на базу, живцов опускаем на дно. Если не повыбивали здесь налима электроудочкой, должен быть он в этой яме-бокалде, где торчат пики коряжин еловых.
Поутру кипятим чай на газовой плитке (цивилизация!) и заправляем термосы. Василий уже на реке: любопытствует по поводу наших жерлиц. И нам тоже не терпится. Спешим на лед. А там — повторение одного моего очерка «Парад флажков»… Парад и есть… Из десяти выставленных жерлиц восемь сработали и алеют гордо вскинутыми флажками. Василий сидит у первой жерлицы и спокойно замечает: «Глухо, мужики, мертвый зацеп…»
И таких «мертвых» зацепов случилось большинство. С этих самых сработавших восьми жерлиц сняли только три средних налима. Причем одного я долго выпутывал из коряг. Леску остальных пришлось резать. Ошибка была очевидна: катушки жерлиц были оснащены двенадцатью метрами лески. Для налима — любителя коряг — это много. Достаточно было оставить два-три метра свободного хода, и результат был бы другой.
Следующей ночью мы ходим к жерлицам. Снимаем еще шесть налимов. Самого крупного из них, тяжелее килограмма, фотографируем на фоне оседающего снега. Слушаем ночь: шорох морозистых звезд, тонкий вой-тоску одинокого волка на горельнике, сопенье и тяжелый шаг кабаньей семьи на кормовой тропе. Или, может, только кажется?..
На следующий день солнце палило по-летнему. Снег раскисал на глазах, и верхний слой льда падал под ногами. Вместе с этим льдом падало у меня настроение. Нехорошее предчувствие давило где-то под селезенкой, а может быть, в пятках…
— Поплывем, Пашка. И жерлицы не снимем. Сейчас с каждым часом лед моет на Кокшаге.
— Нет, толстый еще лед, — уверен товарищ.
Тем не менее, по приезду на базу я беру с собой пешню. Предчувствия мои оправдались, а может быть, просто опыт неоднократного подледного «купальщика» предостерегал, но уже на выходе с берега ноги провалились по колено. Первый слой льда рассыпался, брызнула снеговая каша и ноги нащупали второй слой, но и он оказался уже рыхлым. Перебравшись на более плотный материковый лед, идем к жерлицам. Не ленюсь бить пешней, хотя место хоженое не раз. У предпоследней жерлицы, на самой нашей тропе, где еще накануне бегали, с размаха опускаю пешню, но она, не встретив сопротивления, проваливается под лед… Еще шаг и купаться бы нам с Пашкой!.. А стремнина здесь похлеще, чем на Волге. Закраина, что образовалась у обрыва день назад, превратилась в бурлящий поток черной воды. Злосчастная жерлица стояла от нее метрах в четырех, и лед в этом месте внешне ничем не отличался от окружающего, относительно прочного. Видимо, промыло аккуратно и чисто под еще стоящим бутафорским льдом. Этакая ловушка получилась!.. Жерлицы снимаем, не дыша… Еще бы часа два-три и снасти пришлось бы оставить на воде. Льдом поверхность реки уже не назовешь… Да и нам пора домой. До встречи, Кокшага и Сорочье озеро. Это было закрытие сезона…
