В интереснейшее, можно сказать революционное, время мы живем. Одни, возможно, собираются выйти на улицы с лозунгом «Deutsch — Drahthaar uber alles!» (Немецкие дратхаары везде!) Другие в это время ратуют за фильд-трайловые состязания.
Фото Александра Полевого
В одном, пожалуй, обе группы едины, по их мнению, все нужно делать так, как в Европах! Мы уже многое сделали, как в европах: провели шоковую терапию и «прихватизацию», в итоге богатые стали еще богаче, бедные еще беднее.
Ввели ЕГЭ как панацею для прорыва бедных и несчастных провинциалов в элитные московские институты и получили безграмотных студентов, а в это время различные зарубежные фонды, в отличие от наших деятелей от науки, боящихся оторвать свой зад от насиженного стула, рыскали в поисках талантов по России-матушке и выдавали гранты на обучение нашей талантливой молодежи за границей.
На днях на встрече с президентом выяснилось, что уже десятки тысяч талантливых молодых людей работают за рубежом, возможно, поднимая обороноспособность стран НАТО до должного уровня.
Сейчас это веянье добралось и до собаководства. Все, что было в отечественном собаководстве, это плохо, российские состязания и испытания нужны РОРС для массовости — говорят одни, а испытания на весенних токах дупелей — это вредительство для племенного разведения. Нужна переаттестация всех экспертов-кинологов, работающих в системе РОРС, пусть останется не 1000, а 10 экспертов, но зато квалифицированных, вторят им другие.
Вообще мне казалось, что охотничья собака нам нужна для охоты, правда, всегда находились оппоненты, которые утверждали и утверждали не словом, а делом, что охотничья легавая собака им нужна не для этого, а для победы на шоу-выставках, а охота для них вторична.
Предлагаю задуматься и обращаюсь, так сказать, к истокам.
В книге «Полвека работы с легавой собакой» статья «Десятилетие испытаний московского общества охоты», стр. 45 Константин Владимирович Мошнин пишет:
«… Но важно другое. Общий колорит, общее направление всех русских испытаний приняли вполне своеобразный характер. Подружейные собаки английских пород резко отличаются от всех иных собак своими свойствами характера: страстью, огнем, нервами.
Эти драгоценные их особенности, внося в саму охоту элемент эффекта и красоты, изменили весь взгляд на охоту, превратив добывание дичи в целый ряд захватывающих душу моментов, если можно так выразиться, подняли ее на действительно благородную художественную высоту.
Охотиться вне этой сферы для большинства перестало быть удовольствием. Задача большинства — применить английских собак к разнообразным условиям русской охоты и дичи, в то же время сохранив их дорогие черты и по возможности развивая те качества, в которых мало нуждаются англичане, но которые очень важны для русской охоты: чутье и ум…»
Когда-то автор этой статьи сделал копии из сборника ДОКСа за двадцатые годы, предлагаю читателям ознакомиться с некоторыми мыслями авторов сборника, на мой взгляд, они достаточно актуальны и в наше время.
А. Тюльпанов. «Правда о современном английском сеттере»:
«…Я повторю то, что я уже говорил и буду говорить всегда. Пора уже нам выработать свой стандарт породы, подобно тому, как во Франции выработан свой тип сеттера, принятый в основу и благодаря которому вышли такие выставочные и полевые победители, как «Чэмпион Пок — де ля Брэд» и «Уши — де Бриньон», сыгравшие такую видную роль в собаководстве и давшие лучших полевых сеттеров, потомки которых сейчас по полевым качествам — наша единственная надежда и опора в восстановлении у нас в СССР сеттеров для охоты.
Никакого «святотатства» мы не совершили бы, выработав свой идеал, свой тип английского сеттера, близкий к стандарту, но не утрированный. В этом все дело. У нас наши отечественные авторитеты скорбят о былом крепком и ладном сеттере, настойчивом и полевом работнике, а на практике продолжают главное внимание свое обращать на голову, на нарядность, на тип выставочный. Если бы судьи премировали в первую очередь движения, мощь, рабочие стати и снисходительно относились к дефектам в голове и к плохому поставу пера, то, наверное, результаты их премировки были бы реальнее и ощутимее.
Не надо забывать, как публика падка к медалям и призам, полученным на выставке. Наверное, очаровательная владелица «Кейса» выше «Кейса» сеттера не знает, и, наверное, потомству «Кейса» нет уже счета, а между тем от этого кобеля — преступление брать кровь уже по одному тому, что, кроме головы, у него нет достоинств, нет родословной и нет полевых качеств….»
С.М. « О возрождении полевого сеттера».
«Но если нам не следует брать специально выставочных сеттеров Англии, то не следует брать и специально fiеld-trials`овых, которых выводят Митель, Лоу, Вильямс, Шарп, Мак Дуэль и др. Эти собаки зарабатывают своим владельцам многие тысячи в год.
Так, например, желто-пегая сука Митчеля Lingfield Beryl дала ему зимой 1906–1907 гг. 400 фунтов стерлингов; сын же ее Lingfield Mart заработал 70 фунтов за один только свой первый выход на Ипсвичских испытаниях. А сколько Митчель получил еще за вязку этого кобеля с привозимыми к нему суками? Я читал его объявление, что вязка с Лонгфильд Мартом стоит 10 фунтов 10 шиллингов.
Понятно, что разводить и усовершенствовать столь ценных собак выгодно для заводчиков. Но нам они не нужны. Если бы даже и случилось, что та или другая собака Англии, взявшая приз на fiеld-trials, еще не утратила полевых качеств своих предков и способна дать полевое потомство, часто порядочные уроды только испортят дело собаководства, передавая своим потомкам безумно стремительный, ничем не сократимый поиск. Ведь за этот поиск им и дают призы.
Но для чего, спрошу я, нам-то эти скакуны с их «громадным ходом»? Это не охотничьи собаки. Они носятся как бешеные по полю или зарослям вереска, делая огромные параллели, чем быстрее, тем лучше, и на всем ходу замирают на стойке по куропаткам или граусам. Тут не нужно ни ума, ни даже большого чутья. Может быть, это красиво, но разве это охота?»
Охота вот что. Беру отрывок из моей строй записной книжки, июнь 1900 года.
«Я только что вернулся из-за границы, куда ездил по делам, и привез с собою огромного трехцветного сеттера Тиби (Prince Tiby de Montplaisir), купленного у заводчика Россинье во Франции…
Пробыв несколько дней в Москве, я поспешил покончить с разными скучными делами и уехал в Минскую губернию, где усердно занялся натаской моего Тиби, Тибоши, как я стал звать его и как стали звать и другие.
В Минской губернии тогда еще водились тетерева, куропатки, дупеля — было над чем поработать молодой собаке. Тиби очень скоро понял все, чему я учил его, и через месяц мои охоты стали восхитительны.
Раз, в начале августа, я пошел с ним поискать тетеревей. В роскошном сосновом бору, на краю мохового болота, заросшего огромными кустами голубики и багульника, Тиби нашел выводок и вернулся ко мне сообщить о своей находке — он уже начал тогда анонсировать. По одному выражению его больших глаз я сразу понял, в чем дело — нашел?!
Вместо ответа Тиби, крадучись, осторожно повел меня к найденным им тетеревам.
Выводок оказался небольшой: матка и три молодых, но совсем не пуганый, подпустивший близко. Взяв с подъема двух, я успел заметить, что третий, крупный черныш, полетел по направлению к моховому болоту, где и скрылся.
Отдохнув в тени ароматного бора, я спустился в моховое болото поискать черныша.
Минские мхи в эту пору совсем сухи, и их свободно можно переходить вдоль и поперек. Затруднения никакого. А для дичи они представляют великолепные ягодные приволья. Их любят тетерева, глухари. Раз я нашел даже выводок белых куропаток.
Тиби искал широко, не было причин сокращать поиск, и скоро он уже вел вслед за убегавшим тетеревом. Легкий ветер дул сзади — этого, как я давно знал, не любил Тиби, он всегда предпочитал работать верхом. Тем не менее он продолжал вести следом, неподвижно замирая время от времени.
Молодой черныш убегал, не вылетая. Тогда я решился сделать опыт, еще ни разу не опробованный до этой поры.
Шепотом я окликнул собаку: «Тибоша!», и когда он покосился на меня, я сделал жест рукою, которым хотел показать ему, что лучше бы обойти тетерева и перерезать ему дорогу.
Невозможно было предположить, что Тиби поймет меня, но вышло не так, Тиби как будто ждал этого знака. Он сейчас же, к моему удивлению, бросил след, тихо-тихо, стараясь не шуметь, свернул вправо, как я показал ему, и исчез в болотном кустарнике.
Я остался один на месте, не делая ни малейшего движения. Стою жду, слушаю. Собака пропала. Куда? Не знаю.
И вдруг прямо против меня, шагах в тридцати, показалась между кустами голубики и богульника голова Тиби, широкая во лбу, с огромными, устремленными на меня глазами. Мы оба стояли неподвижно, смотря в глаза друг другу, вполне понимая друг друга, гипнотизируя друг друга. В его горящих глазах была боязнь, как бы не спугнуть тетерева, затаившегося между им и мною, и лукавая радость, что он обошел его, и ожидание вылета.
Так прошло несколько минут. Помню, в голове моей вихрем пронеслась мысль: не хотел бы я быть на месте этого тетерева! Убежать — не даст собака; улететь — не даст человек. И в сердце моем шевельнулась жалость, которая уже в то далекое время иногда отравляла мне охоту, а впоследствии еще более усилилась. Но тогда я заглушал в себе это чувство.
Я пошел по направлению к собаке, которая оставалась неподвижной, и продолжала смотреть на меня с прежним выражением. Черныш вырвался из-под самых моих ног. Он полетел вправо, ничем не защищенный от выстрела, и тотчас же упал, пронизанный дробью.
Голова Тибоши исчезла.
А! Он лег, помня мои уроки.
Не торопясь зарядил я ружье и позвал собаку. Тиби появился.
«Ищи, Тиби!» — показал я ему направление, по которому летела птица.
Но Тиби нечего было показывать — он сам все давно уже понял.
Тихонько зайдя против ветра, он без всякого труда нашел птицу и опять, уже в третий раз, стал по ней. Осталось подойти и положить черныша в ягдташ.
Вот это охота! Двадцать пять лет прошло с той поры, а я все помню этот прекрасный вечер в Минской губернии, этот сосновый бор, это моховое болото и Тибошу, который теперь тихо спит, зарытый в поэтическом уголке моего парка».
