О рыбалке и огромных щуках, вытаскивающих из ила шесты жерлиц и запросто рвущих миллиметровую леску, я слышал еще с тех пор, когда сам был со среднюю щуку. Я очень любил рассказы отца, в которых, как сейчас понимаю, вымысел и неистребимое рыбацкое преувеличение играли немаловажную роль. Но в этом-то и была особая прелесть его рассказов, где тесно и причудливо переплетались охота и рыбалка.
В детстве я часто пробирался в кладовку — «темную комнату», как мы ее называли в домашнем кругу, где запах смолистого дымка и чешуи смешивался с запахом пороховой гари и квасившихся шкур. На полках лежали утиные чучела и рыболовные снасти, тускло и таинственно мерцали разные приспособления для отливки пуль и набивки патронов, опасно, черным глазком глядело ружье, которое я, не шутя, считал живым и грозным существом.
Помню, мне до слез было жалко зайца, которого отец как-то принес с охоты. Я сидел и гладил русака по ушам, извинялся и успокаивал его, со страхом заглядывая в остекленевшие глаза. От зайца пахло кровью и чем-то горько морозным, наверное, заснеженными полями и корой молодых осинок.
Летом отец нередко привозил с озера Большой Мартын тяжелых и крутых в загривке ямных щук. Они особенно поражали детское воображение, наводя на меня безотчетный страх. Щуки ворочались в мешке с крапивой и потом, засыпая, шевелили жабрами на клеенке в кухне, а я с опаской поглядывал на них и однажды наконец решился поднять большую рыбину. Результат был плачевный: поднять ее я не смог, а получив мокрым хвостом по носу, долго не решался приближаться к щукам.
Но жгучее любопытство ко всему, что связано с рыбалкой, преследовало меня неотступно. Не было конца моим расспросам и уговорам отца, пока он твердо не пообещал взять меня на настоящую рыбалку.
Сколько тогда мне было лет, сказать трудно, но помню, что до подножек старого мотоцикла я не доставал. Приходилось ставить ноги на кожухи задних амортизаторов. Мотоцикл отец называл грубовато-шутливо «клячей», что, впрочем, не соответствовало этой надежной малооборотистой машине, на которой, говорят, в войну даже пахали. Не было таких дорог и бездорожья, где бы не «пробурлачила» лихая отцовская «кляча». Постепенно и я стал проникаться к мотоциклу почтительным уважением, принимая редкие его поломки за капризы и усталость живого упрямого существа. Мне казалось, что стоит по-хорошему поговорить с этим существом, и оно все поймет. Временами и отец начинал откровенно шаманить, взывая к совести заглохшей «клячи» и, о чудо!.. Мотоцикл заводился!..
В это утро, когда мы наконец выбрались на рыбалку, вступил в силу известный всем «закон подлости»: всю неделю светило жаркое солнце, а к выходным дням начались разные метеорологические недоразумения в виде дождя и низких мутных туч.
Долго и однообразно тянутся километры мокрого шоссе, убаюкивая своей монотонностью, но всему есть конец, и вот уже впереди поворот на лесную дорогу. Сосны и березки замелькали, засуетились, обдавая нас холодными брызгами. Тут уж зевать не приходится: крутые подъемы, спуски, песок — хорошее испытание для мальчишки.
Вскоре из-за поворота открылось озеро — свинцово-серая гладь с набухшими над водой тучами. После рева мотоцикла тишина была особенно чуткой, звенящей. Вдалеке за озером куковала, тоскуя, кукушка и ей негромко вторило эхо, рассыпаясь по сосновым борам. С мокрых кустов скатывались капли, тихо шелестел по траве дождь и терпко пахло мокрой хвоей.
На берегу озера стоял крепко срубленный дом с капельками смолы на бревнах. Отец пошел по берегу искать плот, а я остался в доме, прилег на нары и задремал, измотанный трудной дорогой.
— Спишь, рыбак? — сквозь сон услышал я веселый голос отца и, живо вскочив, выбежал на улицу.
Пока я спал, все изменилось вокруг: тучи, до этого низко висевшие над озером, разошлись, над лесом яркоцветьем изогнулась радуга и в подернутой рябью воде, словно в осколках диковинного стекла, играли солнечные зайчики. Плот, намокший и неуклюжий, стоял приткнутый сосновым шестом. (Как я потом узнал, плоты здесь называли салками). До него нам пришлось добираться по прогибающемуся под ногами ковру из переплетенных корней мха и травы. В разрывах «ковра» чернела вода. Оттолкнувшись от берега, мы поплыли вдоль густо заросшей кувшинками береговой линии. Встали мы так, чтобы можно было забрасывать удочки и в оконца между кувшинками, и в прогалы камыша.
Отец наблюдает, как я пытаюсь насадить вертлявого, брызжущего навозным соком червяка, затем молча отбирает удочку и наживляет крючок. И вот, с грехом пополам, я делаю свой первый заброс. Поплавок, подгоняемый легким ветерком, двигается вдоль камыша.
У отца послышались какая-то возня и плеск. Я оглянулся и увидел в его руках трепыхавшегося полосатого окуня.
— Смотри, Санька, — подмигнул отец. Вот он, окунь-колючка, первый сегодня!
Азарт охватил меня.
— Папка, а я тоже хочу, а я когда?!
— А ты посмотри, поплавка-то нет твоего, тютя, подсекай!
Я не знал, как подсекать, и просто рванул кверху удилище, да так рванул, что трепыхавшаяся рыба выплеснулась из воды и, перелетев через плот, плюхнулась рядом, а я, потеряв равновесие, чуть было не упал. Отец вовремя ухватил меня за куртку и подтянул окуня к плоту.
— С почином, сынка. Вот ты и рыбаком стал, давай, лови сейчас сам.
Я, не чувствуя боли в уколотых окунем ладонях, насаживаю червяка.
Заброс, поплавок тут же ныряет и уходит вбок, за камыш. После подсечки удилище сгибается и в руках у меня опять живое трепещущее чудо. Я до сих пор благодарен этому озеру за бесхитростную первую рыбалку, когда за забросом тут же следовала поклевка и увесистый красноперый разбойник покидал свою обитель.
Вечером мы варим уху. За день устав, я лежу на куче сухой травы, уложенной отцом. Под травой — сухие палки и ветки, что-то вроде настила. Отец, коренастый, освещенный костром, неторопливо «колдует» над котелком с ухой, аромат которой уже щекочет ноздри и заставляет сглатывать слюну. Устало щурюсь на костер, а перед глазами все пляшет поплавок, от которого расходятся круги.
На другой стороне озера, за кромкой потемневшего леса, отполыхала вечерняя заря, но темноты так и не было. Коротка в июне ночь, вот и забрезжило на востоке. Со свистом прошли стороной реактивные истребители, вспыхнуло зарево и только спустя секунды докатился до нас глухой раскат взрыва. (В те времена в районе Чуркана располагался военный полигон). Взметнулась было вспугнутая тишина и снова все замерло в дремотном оцепенении. Совсем немного осталось до рассвета. Где-то плеснула рыба, всполошенно вскрикнула и снялась с шумом испуганная чем-то птица.
Долго можно вот так лежать и смотреть на костер. Не оторвать глаз от огненных языков, жадно облизывающих смолье. И не беда, что бесчисленные комары, занудливо звеня, тычутся в руки — не садятся они, не нравится пахучая мазь длинноногим. А тут и уха поспела. Взялись мы за нее так, что только за ушами запищало. Я так и заснул тогда с ложкой в руке.
Утром мы ели окуней, превратившихся за ночь в заливное, и запивали их холодной ухой. Потом долго чаевничали, слушая многоголосье пробуждающегося леса, его деловитую и прекрасную утреннюю суету.
Залив костер и прихватив червей, хранившихся под пеньком во мху, мы отплыли и двинулись на прежнее место.
Теперь я держался более уверенно. Быстро насадив червяка, забрасываю снасть и замираю в предвкушении момента поклевки и упругого сопротивления рыбы. Но… не клевало. И, как на зло, по всему озеру раздавались всплески и характерное окуневое бульканье.
Причина бесклевья выяснилась, когда мы, отплыв от берега, встали на прикол рядом с полосой кувшинок, протянувшейся посередине озера. Эта полоса была затянута пленкой из поденки, которую утренним ветерком и небольшой волной прибило к траве. Наши поплавки закачались рядом и тут же одновременно нырнули под воду.
Окунь хватал жадно, не обращая внимания на стук и шлепки по воде. Мы не трудились даже поправлять червей, если, конечно, можно назвать червями прозрачную кожицу, свисающую с крючков.
«Смотавшись», мы тронулись к жерлицам, которые отец еще с вечера расставил вдоль прибрежной полосы травы. Уже издалека было видно, что леска на косо зависшей рогульке одной из жерлиц размотана до конца. Подплывая к жерлице, мы стали свидетелями удивительного зрелища: громадная щука вымахнула из воды и, застыв на мгновение в воздухе, рухнула, оставив на воде крутящийся бурун. Видя такое дело, отец налег на хрустнувший в изгибе шест и плот-салка, тяжело колыхнувшись, двинулся к жерлице. (Впоследствии я узнал, что щука может сойти во время исполнения своей коронной «свечки» даже с мощного «финского» крючка. Хотя потом она уже не жилец).
Подплыв к жерлице, даже видавший виды отец присвистнул от удивления: заросли кувшинок, по краю которых стояли жерлицы, были выкошены словно великаньей косой. Из воды торчали лишь обрезанные леской стебли.
— На-ка, держи! — азартно прищурился отец, сунув мне самодельный подсачек, и взялся за леску.
В упоении борьбы минуты летят незаметно. И вот уже лежит на плоту оглушенная, вымотанная яростными «свечками» щука-крокодилище. Отец курит, мусоля папиросу слегка дрожащими пальцами, а я, все еще не веря своим глазам, ощупываю плотное темно-золотистое тело рыбины.
Впечатления детства, наверное, не совсем точны, так как память услужливо добавляет красок, преувеличивает размеры, но мне все-таки кажется, что красивей этой первой щуки мне уже больше не поймать. Будут щуки на восемь, десять и даже на шестнадцать с гаком, но… эта была другая, красивая, сказочно красивая, наверное, потому что из детства…
