Сентябрь на дворе, пожелтела листва на березах, осинки в пурпур оделись, но солнышко по-летнему, до звона нагревало борта нашей лодки, и к полудню над рекой, над деревней стояла такая душная жара – хоть парься. По утрам над Ловатью висел теплый плотный туман, а когда он рассеивался, кусты по берегам реки стояли словно после дождя.
Мы неплохо порыбачили в это лето, наше последнее лето на Ловати. Мы оба ждали вызова на работу на Севере и уже готовились к отъезду.
– Собираетесь, стало быть, Василич, – со вздохом пожал руку отцу, заглянувший как-то вечером к нам дед Семен, живший в доме напротив. Он присел на ступеньку крыльца, вытряхнул из желтой пластмассовой коробочки, служившей ему портсигаром, сигарету, помял ее в темных жестких пальцах. – Жаль, жаль. Некому теперя будет нас рыбкой-то угощать…
Он помахал ладонью, чтобы дым не шел в дом, прислушался к чему-то.
– Однако ночью дождя нанесет. Слышь, как жаба урчит? – кивнул он на стоящую под стоком бочку, под которой, это мы знали, жила большая жаба. – За рыбку, оно, конешно, спасибо.
Дед докурил, затоптал окурок.
– Я ведь с делом к тебе, Василич. Не зайдешь ко мне на минутку? У меня, слышь, кака-то пакость нынче в огороде завелась. Татьяна две гряды баркана (на местном диалекте так называют морковь) посеяла. Добрый баркан уродился, сочный да сладкий, да только жрет ево кто-то прямо в земле. Вроде и ботва стоит зеленая, а дернешь за нее – тама одна попка, все остальное начисто обгрызено. Вот меня Татьяна за тобой и послала.
Глянь, может, поможешь чем, аль присоветуешь что дельное…
Морковные грядки бабки Татьяны были сплошь изрыты чьими-то ходами около сантиметра в диаметре. Для землеройки маловато, для крота и тем более, кто же это может быть? Отец принялся раскапывать один из ходов, в надежде добраться до хозяина, но вместо этого откопал шар из спрессованной, точно склеенной чем-то земли с кулак величиной. От удара шар рассыпался и вместе с крошками земли под ноги нам посыпались чьи-то желтоватые яйца. Круглые, полупрозрачные, точно огромные икринки.
– Ясно, что за зверь твою морковку съел, Семен Степанович! – Отец палочкой сгреб яйца в банку, приготовленную для червей. – Медведка это. Худо, когда она на огороде разводится. От этой дряни так просто не избавишься. Ты иди, возьми у хозяйки своей штук пять банок поллитровых, да нет ли кваску или пива немного. Сейчас мы на них ловушки устроим.
Мы вкопали на изрытых ходами грядках вровень с землей несколько банок, плеснув на дно их по капельке пива, и утром, чуть свет, в них шевелились, тщетно пытаясь выбраться, с десяток больших – сантиметров пять-шесть длиной, буро-коричневых, довольно страшных на вид мохнатых насекомых с внушительных размеров челюстями.
Сначала мы собирались их сжечь, но отец вспомнил, что в одном из старых альманахов «Рыболов-спортсмен» читал, будто медведка – одна из лучших насадок при ловле сома.
– На сома? – с сомнением покачал головой дед Семен. – Не знаю, не слыхивал. Эвон, Андрейша, – кивнул он в дальний конец улицы, – ране сомов-то лавливал. Сейчас он уж какой рыбак – девятый десяток разменял, почитай и из избы-то не выходит, а ране, после войны, всю деревню рыбой кормил.
Он сомов-то на пескавку ловил, на рыбку таку, желтеньку, навроде вьюна. А про энтую пакость, – он брезгливо встряхнул банку с копошащимися в ней медведками, – у нас и не слыхивали. Так он уж годков десять как не рыбалит. Отловил свое. Сомы, правда, и сейчас есть.
Мы уже не раз слышали истории про сомов и потому, сославшись на неотложные дела, заторопились домой. Нам не терпелось опробовать новую насадку.
…Весь день я буквально не находил себе места, так не терпелось проверить расставленные с утра, наживленные медведкой донки. Несколько раз за день сом или сомы проходили по своей «тропе» под противоположным берегом. Фонтаны панически разбегающейся рыбьей мелочи точно указывали место, где проходит хищник, но тальниковые прутья, к которым были привязаны наши донки, оставались неподвижными. В конце концов это мне надоело и после обеда, наловив живцов, я прихватил удочки и ушел километра на полтора выше деревни ловить щук. Вернулся в сумерках.
– Выкладывай рыбу, удочки, да поплыли донки проверять, пока совсем не стемнело, а то не найдем в темноте-то! – заторопил меня дожидавшийся на берегу отец. Первые две нашли без особого труда. От медведок на больших кованых крючках остались лишь жалкие объедки. Очевидно, их общипали раки, которых в Ловати развелось множество. А вот третью…
Толстый тальниковый прут согнулся почти до воды, а когда отец, подцепив деревянным крючком туго натянутую леску, потянул ее на себя, последовал такой мощный рывок, что лодочка наша едва не черпнула бортом.
Поспешно причаливаем чуть выше того места, где туго натянутая леска уходит под нависший над водой заросший поверху ежевикой и шиповником глинистый обрыв.
Попавшаяся рыбина никак не хочет подниматься на поверхность. Она то стоит на месте, и тогда возникают опасения, что она сумела замотать леску за донные коряги, то рвет лесу из рук с такой силой, что приходится снова и снова уступать ей, сбрасывая с таким трудом отвоеванные метры.
Я стою, сжимая в руках фонарик и маленький туристический топорик. Отец у самой кромки воды пытается сдерживать рывки невидимой рыбины.
– Кажется, пошла! – говорит наконец он, повернув ко мне мокрое от брызг и пота лицо. Он медленно выбирает до звона натянутую леску и вот в освещенном фонариком круге всплывает что-то похожее на толстую, черную корягу.
В какой-то момент я так и подумал, как вдруг «коряга» ожила. Она сначала шевельнулась и послушно поплыла к берегу, но почти у ног отца, может, испугавшись света фонаря, а может, просто собравшись с силами, рванулась, едва не сбив с ног отца и окатив нас водой, снова ушла в темную глубину.
– Погаси фонарь! – шикнул на меня отец. – Уйдет ведь! Ишь как рванула, я думал, и леска-то не выдержит.
В полной темноте он еще дважды подводил сома к берегу и отпускал, прежде чем, рискуя сорваться со скользкого глинистого края в глубокую яму, грудью навалился на него и, прижав к себе обеими руками, вымокнув и перемазавшись в слизи и иле, выкинул отчаянно извивающуюся рыбину на берег.
– Держи его! – выдохнул он. – Да отбрось подальше от воды-то!
Несмотря на все мои старания почти метровая рыбина продолжала буйствовать на берегу до тех пор, пока отец не нашел оброненный мной фонарик и не «успокоил» сома обухом топорика.
Теперь мы могли перевести дыхание и спокойно оценить наш трофей. В темноте, в свете фонаря он показался мне просто огромным.
– Хорош! – приподнял отец от земли сома. – Килограммов на восемь, пожалуй, потянет. Смотри, пасть-то какая!
– Следующие донки тебе проверять, – протянул он мне фонарик. – Только смотри, осторожнее. Глина мокрая, скользкая, а здесь, сам знаешь, шаг от берега и сразу метра два глубина. Ну, иди, а я отдохну пока.
Еще три донки оказались пустыми, на предпоследней на медведок польстился небольшой, граммов на семьсот, жерешонок, а последнюю я едва нашел. Раза три прошел мимо, прежде чем разглядел согнувшийся, наполовину ушедший под воду прут с привязанной к нему леской.
Леска вытянулась против течения почти вдоль берега и уходила под свесившийся в воду полузасохший куст черемухи. Когда я потянул за нее, в темноте среди веток кто-то шумно заплескался. Рискуя сорваться, пробрался к кусту, раздвинул ветви и увидел бьющуюся прямо на поверхности воды большую серебристую рыбу. Только минут через десять с помощью подошедшего отца я смог распутать леску и вытащить на берег свой улов. Большой голавль, видимо, уже давно запутался в ветках и успел наглотаться воздуха. Он почти не сопротивлялся, только раскрывал рот и тяжело хлопал по мокрой траве широким хвостом…
Медведки с огорода деда Семена оказались очень хорошей насадкой. Плотва, густерки и прочая мелочь не сбивали их с крючков, а крупная рыба брала на них охотно. И что для нас было особенно ценно, на медведку ловились сомы, начисто игнорировавшие все прочие насадки.
До конца сентября, когда уехали в Карелию, успешно ловили на донки и крупных голавлей, и язей, и еще поймали шесть сомов. Правда, таких, как самый первый, больше не попадалось…
