– Ну это же надо! У всех мужики как мужики, а ты?! Секлецовы двух свиней закололи, а нам что прикажешь кушать? Твоих енотов и барсуков? Другие охотники то кабанчика, то лосятину с охоты несут. А от тебя один расход. Ты, паразит, всю жизнь мне испортил. Одних собак по три штуки держим. Ты в лес, а мне опять ведро похлебки им варить. Господи! А вместо кур каких-то турманов завел. Летите, голуби. Тьфу, уйди с глаз долой. Уходи в свой вонючий сарай и там живи.
фото: Fotolia.com
Иван Григорич, словно побитый, отрешенно мешал барсучий корм и, оторвавшись, с мольбой в глазах глянул на супругу:
– Так Люд, собаки нашли утку почти дохлую. Подранок. Ну я и сварил ему.
От хозяйского сарая запах енотовидной собаки был такой, что местные и другие собаки причуивали его за километр.
И вы, наверное, понимаете, какие романсы они исполняли вместе с тремя собаками Григорича.
Бедная Людмила Федоровна затыкала уши и пила успокоительные таблетки.
А после, накидав на голову подушек, думала лишь об одном: когда ее паразит отнесет свое зверье обратно в лес или в заготконтору.
От тазика шел такой аппетитный запах, что лайки Кама и Умка, натянув цепи, стояли на задних лапах и, высунув красные языки, поедали глазами хозяина и его тазик.
Улыбнувшись, Григорич порылся в тазу и, оторвав от тушки крылышки, бросил по одному той и другой. Что, вкусно? Так у меня еще двое, уж простите. Подняв месиво, он открыл сарай и вошел внутрь. Лохматый и смешной клубок встретил его радостно и возбужденно.
Он летал кругами, прыгал на хозяйскую грудь и улыбался в свою пышную бороду. Да обожди ты, Фомка, давай твоего друга накормим.
А косточки останутся, ты слопаешь. Другом был настоящий лесной барсук. Жил он вместе с фоксом Фомкой и кроликами в одной сарайке. Его клетка стояла на кроличьей, в ней он спал, а погулять его отпускал хозяин на пол сарайки.
Барсук не лиса, не волк, хоть и всеяден, а кроликов не трогал. Спал себе днями и ночами в соломе, пока его не вытащат. Вот и сейчас Григорич схватил его за загривок и вытащил на свет, чтобы накормить.
Да ты, друг, поправился! Тяжелый стал, не то что летом. Ну иди, покушай, а мы с Фомкой выйдем. Вылетев на улицу, шестимесячный фокс ошалел от радости. Стрелой он подлетел к своим подружкам, облизал их носы, понюхал под хвостом, и, убедившись, что все свои, начал искать норы в хозяйской ограде.
А Иван Григорич, присев на собачью конуру, думал и вспоминал слова своей женушки: непутевый ты и хозяйство твое непутевое. Ну и что из того! Пускай непутевое, но он этим живет, и, может, это его счастье. А барсука изловили, когда ходили по косачам, летом.
фото: Никонова Павла
Нашла его Кама в одном из ложков ранним утром. Подбежали они с сыном на ее лай и увидали злобного зверя, который кидался на их собаку. Но когда отдышались от бега, когда утихли азарт и эмоции, они поняли, что никакой то не зверь, а просто молоденький барсучонок. И жира от него – чайная ложка.
Григорич потрепал Камин загривок и, вспомнив, спросил: «Помнишь, как его брали? Махонький, а еле скрутили. Все из-за Фомки, для притравки. Но не получилось, он ему как друг, едят из одной чашки».
Помнится, года три назад мы с сыном отпустили одного барсука на волю. А как, Кама, они бились с твоим отцом, жуть. Здоров был барсучонок. Сильный. По сей день светло на душе, что отпустили. Терпеть не могу торговать их жиром.
Как начнут бабки торговаться, да со слезой на щеке. Как в кино «Чапаев»: «Братка умирает, Рыбки просит». Так что не по мне этот промысел. Не по мне!
Летели дни. Безжалостное время, ставя свои условия, меняло события и декорации. Мягкие дорожки из опавших листьев оно поменяло на замерзшие камни пашни. Потом, будто из гигантской лейки, облило их холодным дождем. Все застыло. Обледенело.
Охотник в таких условиях мог запросто сломать ноги. Ну если не сломать, то вывихнуть точно. И чтобы этого не случилось, он, словно танцор балета, вытанцовывал на обледеневших валунах немыслимые па. А при этом про себя, а иногда и вслух, посылал далеко-далеко самого «режиссера» и его постановку.
И будто образумившись, зима за одну ночь покрывала своим первым пушистым снегом поля и округу. Под белой шубой лес преображался и, кажется, засыпал. А утром всходящее солнце окрашивало все в золото. Искры били в глаза, да так сильно, что изумленный путник прикрывал их ладонью. Но все равно смотрел и не мог насмотреться. Ну, наконец-то пришла зима, а с ней и охота.
Зимой основным объектом охоты Григорича была лиса. Стоило ему заметить в бинокль свернувшийся желтый клубок, как его почему-то начинало лихорадить от предстоящего скрадывания.
Он тут же падал в снег, если не было маленького укрытия, ругая себя, что заметил поздно. Он мог до посинения лежать в сугробе, простывать.
Но это была его охота, его страсть. Не то что врываться с ломиком и лопатой в чужое жилище. Не любил, но пришлось однажды, это были его первые охоты с «Барсом». А значит, как первые блины. Он пульнул по лисе метров за двести, а то и больше.
фото: Рудмана Виктора
Хвастая самому себе за «улов издалека». И напрасно. У раненой лисы недалеко была нора, и сколько он ни строчил ей вслед, она успела занориться. Нора была почти смешной.
Только вход. На вершине горы, почти на голом месте. Трофеи бросать ой как не хотелось. К тому ж рана была серьезной. Была перебита берцовая кость задней ноги. А это… Охотник стоял на ветру и не знал, что делать. Эврика! У меня есть Фомка. И этот случай самый подходящий. Благо, что завтра я выходной. Значит, утро вечера мудренее.
На второй день еще затемно собака и хозяин были у норы. Лиса была в ней, так как вход Григорич замуровал капитально. Пока он отбрасывал мерзлые камни, тащил палки. Фомка, учуяв запах врага, мешал ему и как мог помогал. Он рвал и метал. В общем, через минуту он был в норе. Лис, видать, был недалеко, и грызня началась сразу.
Обрадованный охотник отскочил в сторону, и, встав на колено, приготовил карабин к бою. Прошли минуты, потянуло к часу. Дрожа от холода, он прилег на бок, к норе, и послушал. Где-то далеко-далеко слышалось урчание и хриплый лай. Григорич молил Бога, чтоб они быстрей разменялись в норе и трехлапый лис выскочил наружу.
Но, видать, он был грешником, и боги не обращали внимания на его мольбы и стоны. Время было обеденное, но ни собака, ни лиса наружу не выходили. Застывающий охотник понял: выход один – бить отвесный шурф. Но чем? Ножом? Этот кремний?
Тут он вспомнил про ферму, что была в километре и, вздохнув, бросился туда. Лом был у скотника шестого разряда. И потому через несколько минут долбежки руки просто отпадали. Но он все ж пробил шурф, выгреб голыми руками битую землю. Позвал Фомку. И вот она, удача!
Его борода вся в глине. Фомка! Но он, сволочь, оставил в его пальцах клок шерсти и провалился с концами. Занавес задернут. Конец. Григорич отнес злосчастный ломик, зашел в лог под елки и малость перекусил.
После из кустов он принес длинные ивовые палки, толкал их в нору и до хрипоты кричал в темное безмолвие. Потом он бросил в нору кус колбасы, хлеб, и, сказав «прости», пошел к дому.
Дома жена и дети спросили про собаку и, узнав, что она в норе, стали строить разные предположения – вылезет или не вылезет? А может, его лиса съест? Придет ли домой? Переживали все. Фомке всего восемь месяцев.
Нет ни знаний, ни опыта, ничего он не знает, и нора его та первая.
На третий день Григорич почти летел по полю. Выпал свежий снежок, и все, что ночью делало зверье, было отчетливо видно. А вот и нора. Вот следы трехлапой лисы и Фомкины. Вначале он шел за ней, но потом свернул в густой ивняк. Ба! Фомка! Живой! Фокс больше походил на комок грязного снега, чем на собаку. Притом его так трясло.
фото: Игнатова Валентина
Охотник взял пса на руки, сбил с его шерсти снег и грязь. Дал покушать и посадил греться в рюкзак, на теплое место. Сейчас надо догнать лису, я видел, как тряпкой болталась ее нога. На этот раз Григорич шел не спеша. След был свежий. Почти не кровил.
И черточки на снегу показывали, что нога просто тащится. Они миновали два поля и спустились в редкий березняк. В нем Григорич шел как можно тише, ведь лис должен быть рядом. Вот лис стал делать лежки, оставлять кровяные большущие пятна. Вот он делает словно заяц, скидку.
Охотник положил палец на спуск и стал перелезать через поваленную березку. Лыжина пошла по скользкому стволу, его потащило вбок. Но он удержался… и замер от удивления. Слева, почти за его спиной, на высокой кочке лежал лисовин и зализывал рану.
До него было всего метров двадцать. Прошептав «как так?», Григорич прицелился и ударил в голову: «Все, Фомка, добрали!»
За длинную зиму Фома подрос и стал наводить шмон. Он вырос и, видать, достал до щеколды, которая закрывала кроличью клетку. И о, Боже! Утром там лежали семь задавленных кроликов. Его срочно выгнали из теплого места и поселили в холодную конуру. А барсук зимой почти не спал.
Товарищи Григорича привозили своих норников, и ему приходилось обороняться. Какой тут сон! За зиму он съел не одну лисью тушку, и к весне стал довольно упитанным. Другой бы, бессовестный, пустил его на сало и деньги: 500 руб. – 200 грамм. Но разве такой жир лечебный.
В апреле Григорич завел машину, и они с Фомкой отвезли барсука туда, откуда взяли.
И казалось, что непутевому хозяйству пришел конец. Нет! Это только казалось.
