До войны с Германией мы жили в большом деревянном доме на узкой улочке Сербия, одной из семи улиц, составляющих наше большое село Брынь Калужской области. Охотников в те времена было немного, тяжело складывалась жизнь деревенского люда, и не хватало досуга для праздных шатаний с ружьишком по лесам и болотам.
И угодья наши совсем не богаты: перелески, поля, луговины, круглый год посещаемые народом, скупы на дичь: водятся в них только зайцы, утки, тетерева да бекасы. Помню, отец наш, страстный охотник, возвращался домой уставший, доставал из брезентовой сумки краснобрового косача или утку, а потом ссыпал в решето холодную и спелую бруснику.
Мне казалось тогда, что он побывал в каком-то особом, таинственном мире, в который нет доступа нам, домоседам. И хотел поскорее стать взрослым, чтобы самому заняться охотой.
По вечерам к нам иногда приходил знакомый отца, молодой охотник Даниил Григорьевич Быков, высокий видный и даже красивый человек. Они долго беседовали об охоте, делясь последними новостями, при этом Быков курил ароматные папиросы, запах которых хорошо запомнился мне и служил визитной карточкой этого человека. Из других деревенских охотников я знал тогда только старшего брата отца, нашего дядю Василия, он служил еще в царской армии и получил унтер-офицерский чин, а когда свершилась революция, стал членом местного волостного совета. Дядя имел строгие жизненные принципы, соблюдал этику охоты и умел сказать правду в лицо при любых обстоятельствах. Когда я научился читать, он давал мне интересные книги на охотничьи темы.
Этим немногим людям я обязан постепенным осмыслением сути охоты и выбором профессии охотоведа в дальнейшем. И теперь я уверен, что истинная охота – занятие особенное, это влечение духа, стремление обладать вещественным доказательством чудесной творческой способности природы, а не банальная жажда наживы и упоение убийством безвинных созданий. Однако сам я начинал весьма прозаически.
Вскоре разразилась война, немцы заняли нашу местность в первых числах октября 1941 года, но уже в марте следующей весны они отступили, однако фронт надолго остановился неподалеку от нашего села, и две противоборствующие стороны накапливали силы перед Курским сражением. Во избежание жертв среди мирного населения всех жителей прифронтовой полосы эвакуировали в тыл, и мы попали в Старое Павшино Тульской области.
Через год пришел с войны страдавший язвой желудка отец, и скоро мы смогли вернуться в родные края. Наш дом, уцелевший во время продолжительных артобстрелов Брыни и оставленный перед эвакуацией в полной сохранности, был разобран по бревнышку и пошел на отопление штабов родной Красной Армии. Стояла поздняя осень, жить было негде.
Отец приспособил заброшенный небольшой домик на Татарской улице, в котором нам удалось кое-как просуществовать зиму, а весной мы перебрались в высокий пустующий сруб, стоявший на той же улице между домами наших однофамильцев, а, может быть, и дальних родственников, близкие связи с которыми постепенно утратились и забылись.
После войны в соседний дом вернулся с фронта хозяин, дядя Савелий Сенин. Это был веселый энергичный человек с громким голосом, пышными черными усами и румяным лицом. Он тоже был охотником и привез из Германии отличное ружье фирмы «Зауер».
Деревня в то время жила еще труднее, чем перед войной. Колхозники работали за символическое вознаграждение – трудодни, по которым при окончательном расчете могли получить лишь пару пудов зерна.
Люди выживали за счет урожая с собственных мизерных участков земли, размеры которых строго ограничивались законом. Село, как это ни кажется противоестественным, голодало. Своих продуктов никому не хватало, осенью собирали на колхозной плантации зеленые «детки» – миниатюрные завязи, образующиеся на капустных ножках после уборки кочанов, весной же выискивали в еще не просохшей земле перемороженную, уже загнивающую картошку и готовили из нее оладьи.
У многих не было денег, чтобы купить соли, спичек и керосина для настольных ламп. Помню, как мы с братом ходили собирать щавель для щей и через каждые двести метров садились на землю отдыхать: у нас иссякали силы и кружилась голова.
Но и в такое трудное время дядя Савелий был бодр и весел, чем подкупил меня с первых же дней нашего знакомства. Ходить с ружьем я начал рано, и всякая дичь, добытая тогда отцом и мною, ценилась в семье высоко. Поначалу я научился стрелять грачей и галок, потом перешел на пугливых горлиц и, наконец, умудрился добыть первого зайца.
Зимой в выходные дни мне встретился в лесу осторожно идущий на широких лыжах дядя Савелий, с ружьем и в белом халате. Однако я не подходил к нему близко, не считая себя достойным внимания взрослого человека.
Однажды поздней осенью, когда заморозки слегка заковали землю, а иней выбелил пожухлую траву, вечером я готовил уроки в нашем небольшом построенном из военной землянки на самом краю села домике. За окном послышался громкий знакомый голос:
– Охотник! Выйди, взгляни на зверя!
Я выскочил за порог и в свете полной луны увидел дядю Савелия, через его плечо была перекинута тушка довольно крупного зверя; по грубому темному меху и узкой морде с идущими через глаза полосами я сразу узнал барсука.
Всего в каких-то трехстах метрах от нашего дома, в роще, на пологом холме, как было давно мне известно, находился барсучий городок со множеством нор, там-то и добыл свой редкий трофей досужий неутомимый охотник. Стоило только набраться терпения и посидеть в этом месте с ружьем пару вечеров… Но сам я не догадался, отец не подсказал, а вот дядя Савелий все сделал как надо.
По его светящимся в лунном сиянии глазам и будто смущенному лицу я понял, что истинная ценность для него заключена не в самой добыче, а в том, что он уже несколько вечеров погружался в царство ночного леса, переживая чувство почти полного единения с природой; что же касается добычи, говорил его обращенный ко мне взгляд: было бы лучше, если бы он сам ушел ни с чем, а барсук остался живым.
Караулил он и волков у выложенной им привады, для чего соорудил небольшую уютную землянку на поросшей большими дубами старой речной террасе. В морозные лунные ночи он сидел в ней до утра, грея озябшие руки о теплые стенки глиняного кувшина, внутри которого медленно тлел отборный древесный уголь. С волками ему, как я помню, тогда не повезло, а вот лисиц он скрадывал мастерски.
В первую же свою послевоенную охотничью зиму он добыл с помощью ружья сорок лисиц! Не знаю, удалось ли кому из охотников нашей округи побить этот рекорд в более позднее время, уже после моего отъезда в Москву на учебу, но, думаю, вряд ли – не было у нас таких ловких, неутомимых и верных стрелков, и, с удовольствием добавлю: таких жизнерадостных и добрых людей.
Дяди Савелия давно уже нет в живых, но стоит мне вспомнить свою далекую юность или навестить родные места, я невольно думаю и о нем, охотнике старой закалки, Охотнике с большой буквы. Есть у хороших людей прирожденное свойство – оставлять о себе долгую, добрую, светлую память, что можно считать их главным призванием в жизни.
Разве этого мало?
