В тот год весна дружно вступала в свои права, победно шествуя по земле. Холодные ночи сменялись теплыми солнечными днями. Под лучами дневного солнца снег быстро таял, собирался в лужи и стекал многочисленными звонкими ручьями в овраги и половодные речушки.
Фото Михаила Кречмара
Природа с каждым днем оживала после зимней спячки.
Деревья набухали почками. Темный, стылый с зимы лес постепенно наполнялся живыми теплыми цветами. Местами, на прогретых солнцем пригорках, как первые спутники весны, появились неказистые зеленые ростки мать-и-мачехи, и ее цветы яркими желтыми фонариками украшали жухлую, освободившуюся от снега, траву.
Перелетные птицы направлялись с дальних югов к местам своих постоянных гнездований. В вечернем лазоревом небе блеял вернувший с зимовки бекас. По влажным полям важно расхаживали чибисы. Пронзительно кричали кроншнепы. С полей и опушек леса разносилось по всей округе азартное бормотание токующих тетеревов. Краснобровые черные петухи с лирообразными хвостами стремительно перелетали с места на место. Из чащи доносился громкий пулеметный треск, производимый дятлами. А с юга бесконечными потоками накатывали стаи диких гусей.
Так сложилось, что здесь, на севере Тверской области, пролегал весенний путь гусей к зарождению новой жизни – выводу потомства. Здесь они останавливались на дневки, чтобы передохнуть, подкормиться и набраться сил перед завершающим броском к данной им Богом цели. Останавливались, несмотря на то что уже много лет здешние колхозные хозяйства были полностью разрушены, сметены пламенем бездумной демократизации, проводимой правителями России. Поля не возделывались и зарастали плотной сорной травой, покрывались многочисленными муравьиными кочками и быстро наступающим молодым лесом. Остатки ржавой техники догнивали на брошенных станах. Как ребра допотопных животных, белели на окраинах деревень остовы многочисленных в прошлом коровников. Из полей теперь не доносились звуки работающих моторов тракторов и комбайнов, мычания коров и блеяния овец, пасущихся на бескрайних зеленых лугах.
Несмотря на отсутствие корма и заложенные на генетическом уровне маршруты пролетов, гуси из года в год продолжали останавливаться в этих местах на отдых.
Уже больше десяти лет в конце апреля я приезжаю в эти богатые дичью места, на полный охотничий сезон. Приезжаю, чтобы утром и вечером постоять на пролете серых, белолобых гусей и гуменников, на закате переместиться на лесные просеки, где можно послушать хорканье вальдшнепа, а на стылом рассвете посидеть в шалаше на тетеревином току или у водоема с подсадной уткой, неистово зовущей ветреных зеленоголовых красавцев-ухажеров.
В этот раз меня познакомили с охотником, который должен был составить нам компанию на гусиной охоте. Он оказался не то таджиком, не то узбеком, который перебрался несколько лет назад в эти края из Средней Азии. По слухам, был даже председателем одного из здешних колхозов. В свое время купил дом в деревне и через увлечение охотой познакомился с моими местными друзьями. Говорил он по-русски быстро и много, только с сильным акцентом, забавно путая слова и не дружа с падежами, что нисколько его не смущало. Веселый, общительный, он легко знакомился и сходился с людьми. В отличие от закаленных алкоголем аборигенов, он вообще не употреблял спиртного, что вызывало большой интерес и симпатии со стороны женской половины местного населения и чем он постоянно пользовался.
Ранним утром мы заняли позиции в заранее подготовленных окопчиках на скошенном сыром поле, часто посещаемом дикими гусями, мигрирующими на север. В небольшом удалении от укрытий расставили на стерне профили и чучела гусей; настроили манки. С восходом солнца на поле стали налетать стаи гусей – от небольших, в несколько птиц, до многочисленных, которые широким клином с гоготом пролетали на большой высоте, не реагируя на наши манки и профили. Нередко они посылали вперед гуся-разведчика, который сообщал им о препятствиях на пути пролета, особенно таких опасных, как притаившиеся в полях охотники.
В этот день мне удалось выбить из стаи пару белолобых гусей, споро подобрать их с поля и скрыться в своем убежище за маскировочную сетку. В пролете гусей наступило небольшое затишье. Мы стали перекрикиваться друг с другом, делясь своими охотничьими достижениями или же, наоборот, неудачами. Кто-то извлек термос с чаем и бутерброды, кто-то поправил свои закамуфлированные засидки, настроил манки и собрал стреляные гильзы. Вот в такой момент ко мне в укрытие неожиданно и забрался наш новый знакомый. Назовем его Саидом.
На шее у меня висел мощный бинокль Niкon, который я всегда беру с собой на весенние пролеты. Осматривая в него горизонт, можно увидеть приближающуюся, еще не на слуху, гусиную стаю. Да, и в такую паузу понаблюдать за весенней природой всегда интересно.
Саид, указав пальцем на бинокль, спросил:
– Что это, оптический прибор? Бинокля? Дай я смотреть буду.
Я поставил на бровку горячую чашку с чаем, снял бинокль с шеи и молча протянул ему. Он долго всматривался в него, водя из стороны в сторону. Затем отнял от глаз и, глядя на меня с удивлением, произнес:
– Зачем плохо показывает?
– Кто показывает? Бинокль? Он не показывает. В него смотреть нужно. Ты вот настрой его под себя. Сведи окуляры под расстояние между глазами и вот здесь резкость подкрути, – показывая, что нужно делать, я дал совет.
Саид опять приложил бинокль к глазам, долго что-то крутил, вздыхал и бубнил себе под нос на своем языке. На душе стало тревожно от такой его любознательности.
– Зачем опять плохо показывает, однако?
– Саид, это не телевизор, чтобы плохо показывал. Это бинокль. В него можно только плохо смотреть, а показывать он ничего не может, – я начал тихо заводиться.
Тем временем пролет гусей вновь набрал силу. Все чаще и чаще с разных сторон налетали на нас многочисленные табунки и одинокие пары разнообразных гусей.
Раздались частые выстрелы моих товарищей. Шло время. От лучей солнца тепло растекалось по всему озябшему телу. Вокруг вновь возрождалась жизнь. Со всех сторон раздавался веселый щебет неугомонных пробудившихся птах. От их стремления к жизни, энергии сердце в груди начинало чаще биться, плечи расправлялись. И появлялось ощущение какой-то радостной душевности внутри, чувства общности с природой вокруг. А тут какой-то, извините за выражение, «дундук» грузит тебя по полной программе чушью о непоказывающем бинокле!
– Дай-ка я посмотрю, – я забрал бинокль, вернул свои настройки и направил его на ближайший лес. – Ой! Правда, не показывает! Саид, а ты прав!
Фу, и я туда же: «Не показыва-а-е-ет»! Уже «заблекотал по не русски»:
– Не «не показывает». Просто изображение нечеткое. Резкости нет. Может…
– А я что говорил? Не верил. Щас исправим. Гвоздик есть? Найди гвоздик. За минуту исправлю.
– Зачем гвоздь? У меня в рюкзаке иголка есть, – от происходящего разум медленно покидал меня.
– Иголка маленькая. Нужен гвоздик большая. Ремонтировать буду. Ты потом его больше не ломай, – он тщательно порылся во всех карманах своей охотничьей одежды, извлекая на свет то, что скопилось там за время носки. Сухой в крошках урюк, обрывки газет на непонятном языке, стреляные гильзы 16-го калибра, четки, щипцы для орехов, коробок спичек, пузырек с ядом гюрзы, моток алюминиевой проволоки, клубок льняной веревки, собачий ошейник, подозрительный зеленый брикетик в целлофановом пакете и множество других предметов непонятного назначения. Последним он осторожно извлек сапожный молоток. Только вот гвоздя там не оказалось.
Он разочарованно вздохнул: «Однако шайтан гвоздик унес».
Я с изумлением смотрел на извлеченные из карманов предметы:
– Зачем тебе все это таскать с собой?
– Все нужно. На охота и хозяйства пригодится.
– Ну, а молоток для чего? Обувной?
– От медведя. Саид ничего на свете не боится. Саид только медведя боится. Молоток для защиты. Медведя нападать – я защищаться.
– Но у тебя же двустволка есть!
– А патрон кончится, что делать? На дерево лезть буду, однако. Молоток отбиваться. От кривоногого!
– Косолапого, – автоматически поправил я. – А где твой охотничий нож? Тот большой, с ножнами? Его и нужно использовать для защиты от разъяренного зверя, а ты – молоток.
– Дом перерыл. Нет ножика. Шайтан спрятал. А на охота идти нада. Вот и взял молоток. Вдруг медведя в лесу нападет.
– Мы же на поле, не в лесу. Чего тебе бояться? У тебя один шайтан во всем виноват. Он спрятал, он унес… А я давеча вечером у Пашки-узбека дома похожий нож видел.
– Да никакой он не узбек. Киргиз он! – разозлился Саид. – Неужели по нему не видно? Настоящий киргиз. Киргиз – плохой человек.
– Пашка – плохой? Чем?
– Киргиз весь плохой. Вороватый. И таджик плохой.
– А ты, выходит, узбек. И хороший?
– И я таджик.
Я удивленно посмотрел на него. Вспомнился фильм «Брат» Сергея Балобанова. Перефразируя его главного героя, я пошутил:
– Таджик, узбек, киргиз – какая разница! Одним словом – румын.
Он насупился и замолчал.
– Если ты таджик, то почему плохой?
– Как не плохой? Дом бросил. Семья бросил. Живу в Россия. Охочусь… Нехорошо…
И тут к моему ужасу он совершил вообще что-то несусветное. Выхватив у меня из рук бинокль, он старательно стал возить грязным заскорузлым пальцем в обоих окулярах, а затем торопливо вновь приложил к глазам.
– Фу-у-у! Совсем перестал показывать! Плохой у тебя прибор, – он ткнул бинокль мне в грудь. – На, забери. Не работает он. Сломался. Ничего не показывает.
Затем выбрался из укрытия и обиженно направился, опустив плечи, к своим вещам. Я вертел в руках теперь уже ненужный, окончательно испорченный бинокль. Сказать что-либо ему вослед мне было нечего. А из леса напротив раздавалась бесконечная песнь кукушки.
