Фото автора
Нередко мы с товарищем выбираемся в плавни: я — понаблюдать за их жизнью, а он — порыбачить. Посреди озера Вербового он, как правило, просит меня оставить его на одном из торчащих над водой пне. Его коронное место — коряга, похожая на огромный трон. Мой спутник располагается на нем с царским величием, машет мне на прощание рукой и начинает неторопливо разматывать удочку. Я же отправляюсь на лодке вглубь плавней.
Конец лета, но еще много света вокруг: будто не было ночи, и впереди один длинный и радостно понятный всему сущему на земле день. Деревья и травы замерли под его пристальным взглядом. Нет ветра, но каким-то непонятным образом запахи льются и льются со всех сторон. Лодка бежит легко и независимо, будто сама вода несет ее. Мимо проплывают берега. Лодка скользит по их отражениям. Ничего не стоит мимоходом потревожить этот отраженный мир. Очень хрупкий он и, как у искры, коротка его жизнь. Я все время ловлю себя на том, что загребаю сильнее левым веслом и стараюсь держаться подальше от берега. Но все равно, как осторожно ни опускаю весла в воду, от них расходятся круги, которые упрямо ширятся и задевают береговые отражения. По малахитовым кронам пробегают складки: они дергают, комкают полотна, вытесняют их из рамок. Отъезжаю, и все возвращается в свои круги и рамки.
Часто приходится огибать торчащие из воды коряги. Старые вербы, окруженные плавневой водой, умирают и после них остаются пни. Их довольно много на озерах. Немало измочаленных струями, облепленных ряской, которые кажутся догнивающими обломками. Вздумай я ударить по ним веслом, они, наверное, распадутся на куски. Озерные крачки иногда садятся на эти пеньки, однако не скачут по ним, не дергают во все стороны шеей — стоят смирно, боясь пошевелиться, чтобы вдруг не ушла из-под ног ненадежная опора.
Однако немало и довольно мощных пней. Сердцевина этих своеобразных сторожевых башен прогнила, кора набухла, отслоилась, но комли прочно, как чугунные причальные кнехты, стоят на песчаном дне. Ветер роняет в трухлявые срезы, что поднимаются над тихой плавневой водой, семена других растений и деревьев. И на вербовых пнях, переплетаясь ветвями, растут топольки, клены, аморфы; среди листвы — желтые, белые, синие цветы, красные бусинки ягод. Жизнь продолжается. Под водой, кстати, тоже.
Однажды осенью, когда упала вода, я увидел огромный пень, который оказался на мелководье, почти на суше. Я подгреб ближе и увидел, как толстые корни поднимались с озерной глубины и сходились над поверхностью воды в одной точке. Я смог разглядеть каждый корневой отросток. Переплетаясь между собой, они расползлись по мелководью. Иные «хвосты» исчезали под иловой толщей. Озерные струи спотыкались о плети и, не в силах перепрыгнуть через них, обходили стороной чуть ли не посередине плеса. Черные, покрытые слизью корни, казалось, не имели ничего общего с вербами и осокорями, которые росли по берегам. На дне у них уже была другая жизнь и другое предназначение.
Их переплетения, дупла-норки служили надежным убежищем для многочисленных подводных обитателей. Про мелочь — окуньков, карасиков, плотвичек — я уже не говорю. Они постоянные квартиранты подводных корневых квартир. Однако и особи покрупнее и позубастее находят в них пристанище. Та же щука, например, нередко использует корневые нагромаждения для засады. А однажды, ныряя в маске, я увидел, как из довольного обширного и глубокого грота под пнем выплыл небольшой сом. Так что плавневые рыбаки не зря используют пни как своеобразные естественные «гатки» (так в народе называют деревянные настилы на воде, с которых удобно удить рыбу)…
Часа через два, поплутав по плавневым протокам и в полной мере удовлетворив свое любопытство, я возвращаюсь к пню, на котором оставил своего спутника. Завидев меня еще издали, он поднимает над головой садок, полный окуней, которые довольно активно выражают недовольство по поводу своего заточения. Принимая на борт товарища, естественно, с уловом, от которого и мне кое-что перепадает, я даю себе зарок, что в следующий раз, отправляясь в плавни, обязательно прихвачу с собой удочку.
