Однажды (это было вскоре после истории с генеральскими воробьями), помнится в начале мая, я шел возле опушки молодого березового леса вечером. Тихо было в воздухе…
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ГДМ
На западе багряная полоса, свет от которой, загораживаясь самыми незначительными возвышениями почвы, ложился неопределенной формы пятнами и полосами на поле, краснел и блестел на деревьях.
Тихо было в воздухе, но стон стоял в лесу.
Кричат дрозды; кукует кукушка; на самой маковке высокого дерева посвистывает красивая иволга, а внизу, в чаще густого орешника, заливается звонкая лесная канареечка.
Поет, хватая за душу, певчий дрозд, этот соперник северного соловья, но вот защелкал, затюикал, запленькал и сам соловей.
Чем темнее становился вечер, тем волшебнее казался лес со своим немолчным концертом, наполнявшим приятными и странными звуками свежий чистый воздух с запахом растаявшей земли и распускающейся зелени.
Дальнее болотце блестело как зеркало. Чуть виден был на небосклоне наш дом с белыми трубами и высоким садом около.
Жуки шумно пролетали мимо меня, и один, ударившись о картуз, упал на землю; кучками толклись комары; откуда-то доносилось кваканье лягушек… А лес, казалось, радовался, плакал..
— Боже, как хорошо! — шептал я. — Боже, как хорошо!
Я стоял и все слушал и все смотрел на лес. Чем-то иным, высоким, чистым повеяло на меня, и я мало-помалу погрузился в поэтические грезы. Стало еще темнее. Лес смолк, и только соловей продолжал нарушать наступавшую тишину да лягушки тянули несуразную песнь свою… Из лесу вышел какой-то зверь и начал рыть пашню.
Вся поэзия моя пропала неизвестно куда. Я торопливо взвел курок, но остался на месте, замер в ожидании; впрочем, быть может, по своей горячности я и бросился бы к зверю, но ноги так ушли в растаявшую землю, что сразу выдернуть их из разбухшей пашни я не мог. Это было к лучшему: зверь сам приблизился ко мне на выстрел.
Я кое-как нацелился в темную шевелящуюся массу и выпалил. Последовало раздирающее душу визжанье и зверь закружился на одном месте.
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ГДМ
— В кого это ты? — закричал отец, ходивший со мной в этот вечер и стоявший недалеко.
— Не знаю. Должно быть, заяц.
— Убил?
— Кажется, убил.
Я побежал к зверю, но он, подпустив меня очень близко, тихо пошел в лес. Я догнал его и чуть не толкнул ногой; он обернул ко мне полосатую морду и оскалил огромные зубы; я попятился назад. Это не заяц, а что-то большое, толстое, мохнатое.
— Папаша! — закричал я. — Скорей сюда! Медведь, молодой медведь, я убил медведя! Он не дается, я боюсь его брать!
— Заряди ружье скорее! — закричал отец, спеша ко мне на помощь.
Между тем медведь, волоча зад, приближался к лесу; иногда он оборачивался и издавал звук вроде рычания. Тогда я тоже останавливался, стараясь зарядить ружье. Этого мне никак не удавалось сделать: всыпав кое-как порох и запыжив, я просыпал дробь мимо.
Медведь вошел в лес; я пошел за ним, стараясь не упустить из виду раненое животное. Непроходимая чаща остановила меня; шаги медведя тоже смолкли. Я заломил ветки и за окутавшею все темнотою насилу выбрался из лесу.
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ГДМ
— Ну что? — спросил отец.
— Темно… Он ушел. Да далеко не уйдет — у него отшиблен зад.
Весь вечер в доме говорили о моем подвиге. На другой день я взял с собою Каравашкина и собак Трезора, Шарика и Збогарку и отправился отыскивать раненого медведя. Не успел я еще дойти до замеченного мною места, как услыхал лай, визг, рычанье, какое-то шипенье, треск сучьев. Я бросился на тот шум.
Исцарапав лицо в частом ельнике, я наконец нашел место действия. Вокруг низенького, толстого, странного животного, вертевшегося во все стороны, стояли собаки, кидаясь и хватая животное урывками за зад и отскакивая, когда оно повертывалось головой и огрызалось. У Збогарки была окровавленная губа.
Подоспевший на помощь к собакам Каравашкин прижал зверя ногой, а я выстрелил в упор в шею, прекратив тем истязания бедного животного. Насилу отбив собак, Каравашкин приподнял зверя за ноги.
— Барсук! — сказал он. — Какой здоровенный!
Я тоже, зная барсука по учебнику зоологии, увидал свою ошибку. Но вечером в темноте он казался другим и больше. Этим я оправдывался в принятии барсука за молодого медведя.
Барсука поместили в холодную залу в доме. Когда через день я вошел в залу, то атмосфера в ней до того была полна зловонием, что мне чуть не сделалось дурно и я поспешил удрать. Барсука перенесли в каретный сарай, в который выходила дверь из прилегавшей к нему конюшни…
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА
Необыкновенный переполох ночью в доме заставил меня с испугом вскочить с постели. Суетились, кричали. Кто думал пожар, кто говорил, что лошадей увели. Я послушно оделся и с поваром Васильем вышел на двор. Возле конюшни стояли отец, Марья Ивановна и толпа работников.
— Что такое, папаша? Неужели лошадей угнали?
— Нет, замки целы: мы осмотрели кругом.
Между тем в конюшне происходило что-то странное. Лошадей как будто кто пугал. Они ржали, ударяли копытами в стены, выбили стекла в окошечках, сломали затворы в стойлах и, попав в другие, дрались друг с другом.
Осмотрели конюшню и ничего подозрительного не нашли. Что бы это сбесило лошадей? Мы терялись в догадках. Наконец Каравашкин как бы по вдохновению какому воскликнул :
— Это они ведь от барсука!
— Пожалуй, что так, — заметил отец.
Пошли в сарай. В нем, несмотря на обширность и щели, слышался отвратительный запах животного. Даже добрый отец пришел в негодование.
— Что это ты, Валеринька, своим барсуком всю усадьбу заразил? Ты бы велел его закопать куда-нибудь.
Барсука выкинули из сарая в угол двора. У меня так гадко стало на душе, что я дал себе слово никогда не стрелять ничего понапрасну.
