Однажды весною, в апреле месяце, только что я устроился у себя в саду с тайничком по разной вешней птице, как вдруг получаю письмо
Самодельный, из писчей бумаги конверт и плохо написанный адрес не то печатными, не то прописными буквами сразу объяснили мне, в чем дело: письмо было из деревни от мужика, моего лучшего приятеля по охоте и, помимо обычных «кланяюсь, поздравляю и желаю», гласило следующее:
«Еще уведомляю вас, что у нас от вчерашнего числа показались соловьи, и недалече от нашей деревни, в барской усадьбе, в лесу. Одна птица кричит необыкновенными песнями, на манер, как из графского сорта, «лешевыми дудками» с «оханья» и стукотнями, и «свистовым ходом», «дробями» и «желновыми» кричит на удивление. Взять ее мне одному несподручно, а потому, ежели вам можно, беспременно выезжайте завтра, 27-го, в Куликовку. Я буду ждать вас на лошадях с поездом, что приходит в 8 часов вечера»
Не место такой птице там у тебя в барской усадьбе, думал я, прочитывая это письмо в третий раз, но в то же время чувствовал, что сердце у меня сильно заколотило тревогу… Конечно, есть и оборотная сторона, размышлял я, прокричит и мелочами и, может быть, помарочку покажет, но все же, если так пишет, птица должна быть по охоте… А потому надо ловить.
Не теряя времени, я натянул большие сапоги, надел куртку, захватил дождевой плащ и простился с женою на два дня.
Было серое утро, в воздухе парило к дождю, и птицы точно смеялись надо мною, заливаясь одна перед другой в садах нашего захолустья. Но я их не слушал, шагая по переулку, задумавшись о предстоящей охоте. Только одна пеночка смутила меня, когда я проходил около забора большого сада: вдруг над моей головою, качаясь на спустившихся ветках березы, залилась своею нежной мелодичной песенкой и что-то отрадное сказала мне свистунья на дорогу…
Я поскорее поспешил на вокзал. Мне уже представлялись и лес, в котором поет тот соловей, и процесс охоты, как мы с Алексеем Егоровичем окутали сетью кустарники, как погнали птицу… Я волновался, и только подойдя к вокзалу, несколько успокоился. Обычная толкотня пассажиров в зале третьего класса, порывистые свистки паровоза, поездные звонки и стук номератора в кассе сразу перестроили меня на другой лад. Я вырвался из толпы, вскочил в вагон и уткнулся в газету.
Поезд тронулся. Промелькнули последние городские строения, за ними загородные фабрики с длинными железными трубами, затем сады с дачными домиками, далее роща, поле и за ними село.
Приближаясь к нему, я вышел на тормоз и стал всматриваться, как поживают мои приятели на приволье. Вон грачи расхаживают по зеленому озимому полю, собирают личинок и червей для вышедшего потомства; вон две галки поместились на спину лошади, привязанной у кузницы, и торопливо принялись дергать шерсть на выстилку гнезда; а вон мой друг скворец взмахивает крылышками и поет на скворечнике, прилаженном на длинной слеге над тесовой крышей маленького ветхого домика. Хотелось спрыгнуть с тормоза, послушать эти весенние песни, пройти туда по полю к лесу, к речке, но это было невозможно; поезд летел все дальше и дальше, сменяя картины одна за другой. К вечеру я был уже далеко, побывал в двух уездных городишках и затем сошел на платформу желанной станции Куликовка.
Не успел я оглядеться, как ко мне подкатил ожидавший меня мужик, Алексей Егорович, на паре тощих, но бодрых лошадок, запряженных в легкую, приноровленную для седоков телегу.
— Здравствуйте, Иван Кузьмич, с приездом! — радушно приветствовал он меня, сняв шапку и улыбаясь всем своим буро-красным лицом с бойкими карими глазками и маленькой чалой бородкой на две половинки. — Здоровы ли?
— Слава Богу.
Мы пожали один другому руку, я влез на телегу, и лошади рысью покатили нас по узкой и выбитой проселочной дороге. Нужно было ехать верст восемь.
—А я и думал, что вы приедете, и нет, — толковал Алексей Егорович, повертываясь ко мне боком. — И очинно огорчался, право! Стою да угодника прошу: батюшка Никола Милостивый, управи его, чтобы приехал!
— Да что ты это взволновал меня, старика? — обратился я к Алексею. — Откуда ты взял эту птицу?
— Ха-ха-ха! Откуда? Известно, пролетная птица. А уж и птица, Иван Кузьмич, до чего светла, верна, приемиста!.. И песен, песен! Я и сказать не могу… Лет семь назад я взял тут вот, верстах в пяти, по речке, одну птицу, в этом же сорте была, но только против этой не годится. Это, вы послушайте, необыкновенный соловей — сейчас умереть…
Зная слабость моего приятеля увлекаться, я перевел разговор и поинтересовался, почему он один не ловил этого соловья тотчас, как услыхал его?
— А вот видишь ты, — пояснил Алексей Егорович, — лес этот оченно строго охраняется; шесть человек лесников там, и войти туда нашему брату с большой опасностью… Намедни одного мужика взяли егеря из Назимовки… Ты его знаешь, Никита хромой. Да так всыпали, что и по сие время с палочкой ноги передвигает, пять шагов пройдет да постоит… Кабы, говорит, знал, своих бы пять пар дупелей отдал. Пуще всего — ружье отняли.
— Понимаю. Значит, насолили ваши мужики тому помещику, — заметил я.
— Да уж так насолили, что и хлебать нельзя! — согласился приятель — Но пуще себе напортили. На барина-то всей деревней круглый год работали и нужду справляли, а теперь ни мужика, ни бабы назимовских нипочем… Зарвались очинно; то порубки, то потрава, то вот этот хромой ворвался. Ну, известно, кого хошь заберет… Барин-то, видишь ты, сына ждал из Петербурга в побывку и охоту ему приготовил любимую, по дупелям. Что отец, что сын — страшные охотники. А хромой влетел. И теперь не только что мимо усадьбы идешь да оглядываешься… Сам чуть свет угодья объезжает верхом с собаками, и ежели кто попался с ружьем али с сетью — молись, чтобы до дому живому добраться. Из военных он, крутой. Со зверем лучше встретиться иной раз. А по совести и хромого нельзя шибко обвинять: нужда-то, знаете, чего ни делает…
Так, с разговорами, мы не заметили, как доехали до деревни, спустились в отлогий овраг, прогремели по бревенчатому мостику и выбрались прямо на поля, раскинутые по сторонам дороги.
— Вот мы и дома. Вон моя полоса зеленеет, а там яровые, — толковал он, указывая кнутовищем на поля. — Что-то Бог даст нынче? Вон и баба вышла нас встречать. Вон стоит у ветлы-то.
Мы подъехали ближе. Баба в кубовом сарафане с красными цветочками и в красном платке приблизилась к телеге и, низко кланяясь мне, ласково проговорила, как старому знакомому:
— Здравствуйте, батюшка Иван Кузьмич! Как родному мы вам рады. Благодарим, что не оставляете нас. Пожалуйте, милости просим.
И по приглашению «самого» скоро зашагала вперед, чтобы приготовить умыться, самовар и все прочее…
— Пожалуйте, Иван Кузьмич, с усадьбы, с того крыльца.
Я последовал по указанию и через большие чистые сени вошел в избу. Жилище моего приятеля не отличалось убранством и как-то особенно казалось мне приятным своей простотою; низенькая просторная бревенчатая изба с массою икон в переднем углу, с большой русской печкой и широкими лавками по стенам.
Пока я разговаривал с хозяйкой о деревенском житье-бытье, вошел Алексей Егорович, управившись во дворе с лошадьми. По обычаю помолился на образа и снова поздравил меня с приездом, присаживаясь на лавку возле меня. Баба внесла большой кипящий самовар, вычищенный хоть глядись, расставила цветные чашки по порядку и закуску, какая нашлась в обиходе: студень с разводным хреном, кринка молока, ржаные лепешки с творогом. Началось угощение.
Между тем за окном у избы слышался разговор.
— Да можа, зря это?
— Чаво зря? Сичас тетка Алена к Фадеичу прибегала, алямон брала, сказывала — из Москвы господин приехал. Вон, так и есть, вишь, с Ляксеем надышний барин сидит, охотник, Иван Кузьмич, чай пьют.
— Стало быть, надо поздравить. Барин хороший…
Понимая, что разговор идет на мой счет, я, не входя в рассуждения, достал бумажку и просил Алексея Егоровича передать ее мужичкам на угощение «с приездом». Проводив эту депутацию, мы обсуждали наш план.
— Ловить будем сетью, — с расстановкою толковал Алексей Егорович, прихлебывая с блюдца чай. — Охватим кусты, и готово… Место маленько неспособно: берег с речки сажени три вверх и крепко зарос кустарником, не продерешься… А поверху в подлеске — орешник, черемуха, рябина и мелкий осинник. Тут он и держится, утром в черемухе, а вечером, как смеркнется, перелетает: шагах в двадцати, там у канавы, где ручей сбегает, три маленькие осинки стоят этак вместе. На них и держится. И что он тут разделывает, уму помрачение! Я две ночи слушал его и, кажись, сейчас бы ушел, да уж некогда, надо ловить. Завтра часа в три я подниму тебя. В лес войдем с реки. Там у трактирщика есть лодка, на ней и махнем… Никто нас там и не увидит.
— А лесники не помешают нам?
— Нет, лесники не помеха. Я говорил с ними, что возьму соловья, несмотря ни на какой запрет. Они знают меня. И просили только на вино и чтобы на барина не наткнуться, чтобы, значит, их не подвести. Барин-то, видишь ты, сам охотник и соловья этого заметил. Он, может, и не понимает по охоте, но сказывают, кажинный вечер приезжают с барышней к сторожке и долго слушают этого соловья… Лесникам ты дашь зелененькую на всю компанию, птицу бери себе. Сочтемся!
Так мы и порешили с приятелем, выпили по чарке за успех на охоте и отправились в сарай спать: в избе было душно. А наутро, до восхода солнца, уже катили в дощанике по узкой, но глубокой омутистой речке с поросшими осокой и кустарником берегами, плыли шибко, но с соблюдением полной тишины. Алексей Егорович без звука поднимал и опускал в воду весла и был, видимо, озабочен. Он, только подъезжая к лесу, шепотом поставил мне вопрос: «А что как перелетел?» Потом вдруг задержал лодку и, показывая рукою на лес, прошептал: «Слушай!»
Из массы доносившихся из леса голосов пеночек, зябликов, дроздов и прочих пташек вдруг вырвалась «светлая дятловая» стукотня вверх, за нею другая, «юлиная», и сильная «резвая дробь» так и рассыпалась по реке. Алексей Егорович загорелся, жестом показал мне достоинство и запальчиво вопросил:
— Что, что, милый? Вот как у нас кричат дробями-то! Есть ли в Москве у кого?
— Не кричи ты, пожалуйста! — просил я его дружелюбно. — Едем скорее!
— Нет, я говорю: как прокричал дробью-то, слышал? — повторил Алексей Егорович, берясь за весла.
Мы подплыли к лесу, спрятали лодку в кустах, осмотрели место, соображая, как занести сеть, и тихо, как кошки, поползли вверх по кустарнику, стараясь не подшуметь. Добравшись до намеченного места за несколько шагов, мы стали заносить сеть: Алексей Егорович с одной, я с другой стороны. Живо окутали кустарник на большое пространство, и оба погнали птицу со стороны леса, шумя ветвями и следя глазами по низу кустарника. Алексей Егорович, как опытный ловец, первый проследил птицу, в испуге бросившуюся по ветвям, пугнул сверху шапкой и тут же крикнул мне: «Кутейку!» Соловей запутался в сети. Я подбежал, егерь уже держал соловья в руке и как-то нервно распутывал его из сети.
— Дай я выну! — сорвалось у меня.
— Снимай скорее сеть! — с сердцем ответил Алексей Егорович.
Я засуетился и не успел снять половины сети, как из леса вдруг раздалось на близком расстоянии звонкое и дружное тявканье собак, как будто они нашли зверя. Алексей Егорович проворчал что-то на своем диалекте и торопливо начал помогать мне снимать сети; местами мы ее порвали, но все-таки свое дело сделали и поспешили к лодке. Впрыгнув в нее, мы уже считали себя вне опасности. Алексей Егорович, оттолкнувшись от берега, на радостях крикнул по направлению к лесу:
— Прощай, барин! Не поминай лихом!
Но лишь только он это произнес, как из леса вдруг выскочили три породистые черные таксы и злобно залились на нас, вертясь и подпрыгивая на берегу. Следом за ними вылетел и барин на горячем золотисто-гнедом скакуне, одетый в зеленую венгерку и в фуражку с красным околышем. Он был, как говорится, взбешен, хлопал арапником и сердито кричал на нас:
— Стой! Ни с места! Стрелять буду!
Алексей Егорович положил весла.
— Стреляйте! У нас ружей нет! — крикнул я барину.
— Кто вы такие? Зачем входили в лес?
— Ваш лес обнесен канавой, — отвечал я, — которую мы не переходили, следовательно, и в лесу не были, а под лесом были.
Барин закричал какую-то брань. Алексей Егорович махнул веслами, и мы уехали. Мы оба были сильно расстроены этой неожиданной сценой.
ОБ АВТОРЕ
Имя Ивана Козьмича ШАМОВА (1845–1912) хорошо известно любителям певчих птиц. Он автор книги «Наши певчие птицы, их ловля и содержание в клетках» (М., 1876). Книга появилась благодаря стараниям Л.П. Сабанеева.
И.К. Шамов родился в семье потомственного букиниста. Его дед, Иван Максимович Шамов, выходец из вятских купцов, торговал книгами в Москве. Отец, Козьма Иванович, продолжил семейную традицию, приобрел собственную литографию, издавал веселые лубки и дешевые книжки. Иван Козьмич семнадцатилетним юношей был определен к букинисту Кольчугину в услужение и проработал там двадцать лет. Затем двадцать шесть лет он прослужил в страховом обществе «Якорь». И все эти годы не бросал любимого занятия — ловли певчих птиц.
В 1875 году в «Журнале охоты» (№ 6 и 8) появился его очерк под псевдонимом Т. Рябинин «Из записок московского охотника-птицелова», другие очерки печатались в «Охотничьей газете». В 1893 году участвовал в сборнике «Комнатные певчие птицы, их содержание, воспитание и вывод». Его основная книга издавалась трижды. Умер в Москве. Похоронен на Ваганьковском кладбище.
