Недалеко от деревушки Маджи, в которой я поселился на осень, находится небольшая речка Таш-Ю (приток реки Вычегды), берущая свое начало в огромном моховом болоте Керка-Нюр. Моховое болото, из которого вытекает речка Таш-Ю, большой котловиной лежит между сосновыми борами и еловыми пармами и в большей своей части непроходимо
У зырян оно окружено ореолом некоторой тайны: говорят, что где-то, почти в самой середине болота, на небольшом островке, лежит одно единственное бревно от большого крестьянского дома, с прорубленными для окон местами. Как попало это бревно(по-зырянски «керка») в самую глушь болота, никто не знает, но болото это так и называется Керка-Нюр. Простодушные зыряне считают чуть ли не подвигом забраться на Керка-Нюр во время лесованья, и мне иногда приходилось слышать, как подгулявшие в праздник охотники хвастались:
— Я и на Керка-Нюр бывал, не боялся!
Это когда начнут считаться, кто удалей на охоте, кто дальше бывал, кто больше видывал немудрых диковинок зырянскаго края.
Вот на этот-то Керка-Нюр я и отправился за глухарями. До самого устья Таш-Ю спустился я от Маджи по Вычегде на своей трехупружке и основался на житье прямо на воле, под группой густых, развесистых елок и пихт. Это было настоящее логово; немного подчистив внизу сучья и удалив валежник, я устроил себе хорошее, со всех сторон защищенное убежище. Даже на случай дождя было безопасно, так как вряд ли здоровый ливень пробил бы насквозь густой навес ветвей; кроме того, горячий дым от костра, подымаясь наверх и задерживаясь между ветвями, сушил бы редкие, проникающие сюда капли дождя. Прибегать к этому способу защиты я научился у зырянских охотников.
Спал я на мягких, душистых пихтовых лапах, густо настеленных прямо на землю, под охраной моих верных помощников — лаек Ласки и Снежка.
Лодку мне пришлось вытащить повыше и оставить на берегу; можно было не опасаться за ее целость в этом пустынном месте, где бывали только рыбаки да охотники, а среди этого народа больше всего приверженцев пресловутой зырянской честности. Первый день я пробродил по окраинам тайги и по лесистым пожням Вылысса Таша (Верхнего Таша), гоняясь за тетеревами. Люблю я эту охоту за заматеревшими косачами во время осеннего их токованья!
Осенняя тишь; все поблекло и никнет в ожидании скорого конца; тоскливо шелестит под ногами высохшая на корню, не дождавшаяся косы трава; везде осенние краски: золото берез и пурпур осин на мрачной зелени хвойного леса; рдеет рябина, низко склонив свои ветви под тяжестью гроздей; и словно дрожит осенним звоном и светом сам чистый свежий воздух раннего осеннего утра…
Все вокруг говорит о том, что жизнь замирает, что природа истощила свои силы и стремится к покою. И вдруг в этой тишине ясного осеннего утра вы слышите ярую, точно весеннюю песню косача: льется она, говоря о неизжитых еще силах, о радостях будущего обновления; вот оборвалось глухое воркование и раскатилось задорное чу-выш-ш-ш…
Странное чувство родится в душе: и грустно вам, и радостно вместе, и жалко уходящего лета, и трепетно бьется надежда на новое, что придет еще и еще подарить природе жизнь и движение, бурные порывы и тихие радости.
Косачи во время осеннего токованья выдерживают собачий лай и не улетают; из-под лаек их хорошо стрелять в это время, в особенности молодежь, которая вообще еще глупа и часто не боится не только собаки, но и стрелка. Лайки в это время разыскивают тетеревей по слуху, подбегают под дерево, на котором токует косач, и начинают лаять; умные, сметливые собаки никогда при этом не лают слишком азартно, так как знают, что слишком ярого лая тетерев все-таки боится. Мои лайки в это утро работали хорошо, в особенности старая опытная Ласка, и я успел за короткое время снять трех косачей. К полудню я забрался в парму, на берега Таш-Ю, и взял там пять рябчиков.
К привалу в первый день я возвратился еще рано, так как хотел заготовить побольше дров на все время моей охоты в Таше. За рубкой дров прошел остаток дня: вечером усталость взяла свое, и для сна показалось мало даже длинной осенней ночи. На утро я отправился за глухарями. Погода стала пасмурнее, мягче, как говорят охотники; дни установились тихие, серые, настоящие «охотничьи», без заморозков по утрам. В такие дни особенно хорошо охотиться на севере, так как в ясную и сухую погоду утренний иней мешает охоте: почти до полудня в лесу все трещит под ногами, птица не подпускает на выстрел, да и собаки скоро сбивают себе ноги и отказываются искать. Но в то утро инея не было вовсе; ходьба была хорошая, и охота удалась на славу.
С бодрым радостным чувством вступил я в заповедную глушь; я знал, что до меня в эту осень здесь никто не бывал, что целый год ни одна человеческая нога не топтала подножия великанов сосен и елей, ни один выстрел не будил эхо. Я тихо брел угором, т.е. тем местом, где бор начинает спускаться к болоту. Эти угоры — любимейшие места глухариных выводков. Обычно на угорах масса ягод: брусники и гонобобеля, а ниже, в болоте рассыпана клюква; кроме того, почва угоров песчаная, покрыта тонким слоем белого оленьего моха и редкими кустиками вереска; а в песке любят копаться глухари; недаром двиняне называют их копалами, копалухами.
Псы мои быстрым карьером носились по бору, спускались в болото, оставались далеко назади и вдруг быстро нагоняли меня по следу. Вскоре в стороне послышалось хлопанье нескольких пар крыльев, а затем оттуда донесся звонкий, задорный лай Ласки. Пока я пробирался на ее лай, немного ближе ко мне залаял и Снежок; оттуда, где он был, неслось тревожное ко-ко-ко глухарки, матери выводка. Я стал скрадывать глухарку, осторожно подвигаясь все ближе и ближе, скрываясь за деревьями. Подошел шагов на восемьдесят и спустил ее с дерева. Глухарка свалилась прямо в зубы Снежку, и уж потрепал бы он ее, если бы я ее у него не отнял. Лайки очень жадны до дичи и никогда не пропустят случая помять ее, а то и порвать; некоторые не задумаются ее и съесть, если голодны и набалованы при этом.
Положив глухарку в лаз, я пошел на лай Ласки и взял из-под нее молодого петуха-глухарика. На розыски остальных, подальше отлетевших глухарят я употребил больше часа. Интересно выслеживают хорошие лайки сорвавшуюся птицу! Почуяв глухаря на земле, лайка во весь карьер бросается к нему и поднимает; глухарь, напуганный собакой, если, не видит человека и если это не старый петух, вешается (садится) на ближайшее дерево. Старик же улетает далеко и летит довольно быстро; лайка бросается за ним вдогонку со всех ног, не спуская с него своих зорких глаз; когда же потеряет глухаря из вида, то руководствуется шумом его полета, довольно громким.
Наконец, где-то далеко впереди птица садится на дерево и при этом щелкает о сучок лапками; звук этот довольно громкий и резкий; вот по нему-то и определяет лайка то место, где находится глухарь. Когда собака лает, молодой глухарь шипит, щелкает на собаку, как будто сердится на нее или дразнит. Он все ниже и ниже спускается с сучка на сучок, едва не к самой морде разъяренной собаки; он в это время имеет очень потешный вид и забывает всякую осторожность. Из этого выводка я взял еще пару глухарят и решил, что на сегодня довольно, так как поохотился я славно, а тащить на себе две пары глухарей было уже трудновато. Удобный для носки тяжелой кладки зырянский охотничий лаз едва вмещал мою добычу.
Выбравшись на берег Таш-Ю, я вскипятил чайник и, немного закусив и напившись, отдохнул. Перевалило далеко за полдень, когда я тронулся обратно из леса; желая сократить себе путь и выйти прямо к Вычегде, я свернул немного вправо и вышел на незнакомый мне путик какого-то охотника. Здесь, в зырянских лесах, эти путики, или промысловые тропы, на которых охотниками ставятся ловушки и западни на птицу и зверя, вы встретите повсюду. Целые версты вьется иной, протоптанный зырянином путик, и по нему буквально на каждом шагу насторожены разного рода ловушки. Тут и силья на рябчика, и перевесы и петли на тетерева и глухаря, и давушки, и слопцы, и кузова — каких только хитроумных приспособлений вы не встретите здесь!
Северный коми (вычегодец, удорец, вымец) — плохой хлебороб, но неутомимый и изобретательный охотник; в охоте, промысле — вот где сказалась истинная душа зырянина, его природа лесного человека. Хитрость, изобретательность, уменье с наименьшими затратами сил, материала и времени добыть возможно больше, тонкое знание привычек зверя и птицы, выносливость и любовь к своему делу — все это создало зырянам справедливую славу первых охотников и звероловов, и слава эта разошлась далеко за пределы их родины.
Посмотрите, как устроены все эти ловушки! Ведь коми совершенно незнаком с физикой и механикой, но какой чуткий механизм смастерил он из жердочек и прутьев! Вот давушка на глухаря — это целая сложная система рычагов, выходящая из равновесия при малейшем прикосновении птицы к тонкой планке, удерживающей при помощи тяг и клинушка в висячем положении целое бревно в несколько пудов веса. Эти путики с ловушками и пывзаном (курная избушка) являются таким же имуществом крестьян, как и луга, пашни и усадьбы, они переходят по наследству от отца к сыну, из рода в род.
Перерезав болото, я только в сумерки начал выбираться из тайги куда-то на пожни, но это было вовсе не то место, где оставался мой скарб. Подойдя к самой Вычегде, я сообразил, что вышел из леса верст на 10–12 выше Усть-Таша. От Таш-Ю Вычегда делает большую излучину; под довольно острым углом она бросается вправо, образуя длинный, но сравнительно узкий мыс. Прямиком до моего привала было не больше пяти-шести верст, но кто бы согласился на моем месте снова идти тайгой?
Наконец, идя берегом, я мог наткнуться на рыбацкий огонек и около него приютиться на ночь. Я съел остаток хлеба до крошки, запил его чистой Вычегодской водой и пошел. Река была по-вечернему безмолвна, катила свои холодный воды, слегка рябилась на быстрине, тихо бурлила под крутиками, огибала золотые пески. Изредка над нею пролетали стайками утки, парочки пестрых крохалей, или, редко махая крыльями, пролетала большая серая чайка. А вот и ночь спустилась на землю и постепенно скрыла все дали, а очертания близких предметов сделала жуткими и таинственными…
Вдали на реке вдруг послышался скрип укрючин и смутный говор; собаки насторожились и заворчали. Вскоре раздался стук топора, говор сделался слышней, явственней, и вспыхнул яркий огонек. Радости моей не было границ: сейчас я встречу людей, вместе с ними проведу ночь, достану хлеба и себе и собакам, сварю себе горячего — ох, как хорошо! Я не удержался и крикнул:
— Гоп-гоп-гоп-гоп!
— Го-го-го-го! — загоготало эхо за рекой, но не успел умолкнуть его последний отголосок, как ответили и рыбаки.
Я прибавил шагу; огонек все приближался, делался ярче, сыпал искрами… Вскоре я различил две фигуры около костра; когда я подошел ближе, тот рыбак, что был повыше ростом и стоял ближе ко мне, окликнул:
— Коды мунно? (кто идет?)
Я ответил:
— Рочь морт, ворались (русский охотник).
Вдруг откуда-то из-под берега выскочила черная собачонка и с сердитым лаем бросилась к моим псам.
— Мун, Соболько, мун!— закричал на нее высокий.
— Олан-вылан! — подойдя ближе, произнес я зырянское приветствие.
Мне ответили:
— Здравствуй, чей будешь?
— Маджаысь (из Маджи).
— Так-так… Охотничаешь?
Тут я решил, что приличие мною соблюдено и можно уже отвечать по-русски.
— Да, ходил на Керка-Нюр за глухарями, да вот заблудился немного и только к вечеру выбрался из тайги, да и то не туда попал, ниже бы надо выйти…
— А хлам у тебя где же? — спросил меня высокий.
— Недалеко от Усть-Таша, там и лодка, и хлеб, с собой-то запаса я только на день и взял, да и то все уж приел.
— С нами, что-ль, ночуешь или пойдешь?
— Ну, где идти в такую темень! Придется ночевать с вами.
— Ну что ж, огонь всех греет, оставайся.
Я стащил с себя лаз, сильно оттянувший мне плечи, и всю свою охотничью амуницию и присел у огня на колоду; теперь я хорошо разглядел рыбаков, Высокий был весь какой-то узловатый и лохматый, на вид лет 45–48; одежда на нем была из грубого домотканого сукна, штаны из синей крашенины были заправлены в рваные бродни; поверх одежды накинут кожаный лаз; на голове вместо шапки копна черных спутанных волос, в беспорядке торчавших в разные стороны, руки его были заскорузлы, черны и похожи на грабли.
Другой рыбак был низкий, приземистый и крепкий; румяное лицо его, все в старческих морщинах, было обветрено и свежо; вместо бороды торчала седоватая щетина; голову покрывала круглая войлочная шапка. Больше всего меня поразил в этом лице взгляд умных, проницательных глаз, светившихся почти юношеским блеском. Старик казался мало похожими на зырянина, скорее на немца-колониста или николаевского солдата; на вид ему было 56–60, а то и все 65 лет.
— Давно рыбачите?
— Да уж второй месяц, с самого Преображенья выехали; теперь уж вниз плывем, под Важкурью поднимались.
— Ну и как лов?
— Да средственно нынче, вода высоко стоит, нет хода рыбок.
— Подольничаете или самоловом?
— Подольничаем.
Я извлек из лаза глухарку и принялся было ее щипать, но старик остановил меня:
— Это дома будет лучше, с нами ухи похлебаете, мы сейчас варить будем… Ну-ка, Иван-дядь, возьми котелок да принеси рыбы на варку, да смотри не жалей, чтобы погуще было.
Иван дядь взял котелок и спустился к
лодке.
— Хлеба у меня нет: все, что было, приел.
— Ну, бeда невелика, — ответил старик, — у нас хлеба хватит, дадим.
Он достал ярушник и с улыбкой протянул его мне. Я не заставил себя упрашивать; этот черствый прогорклый ярушник показался мне очень вкусным, хотя все же застревал в горле и возбуждал икоту. Скоро возвратился и дядя Иван; в котелке у него, выпуча глаза, лежали десятка два ершей да пара небольших налимов. Пока вскипела уха, я хорошо познакомился с рыбаками. Оба они были из деревушки Додзь; старика звали Василием Ивановичем, фамилия его была Сорвачев; Иван-дядь тоже носил фамилию Сорвачева.
Оказалось, что весь их Додзь населен Сорвачевыми, вся деревня носила эту фамилию. Уха быстро поспела, но мы расправились с ней еще быстрее и после ужина занялись чаем. Спать еще не хотелось, несмотря на усталость и на то, что после еды по всему телу разлилась какая-то нега. Собакам мы тоже бросили по ярушнику, да, впрочем, они уже и сами нашли себе кое-что: Снежок вырыл крота, а Ласка поймала несколько мышей у соседнего зарода (стог).
