Несколько лет не встречался я со своим спутником по былым охотам Владимиром Лачиновым, и вот решил навестить его без предварительного телефонного звонка
Сидим в его мастерской, попиваем мятно-липовый ароматный свежезаваренный напиток с медом и ведем неспешную беседу. Освещают помещение люстры из лосиных рогов, а сидим мы в креслах, ножками которым служат опять же рога, но уже благородных оленей, правда, спинки у них из лосиных лопат, а седалища из отполированного дубового спила застелены волчьими шкурами.
— Таксидермист — это творец необычных биологических объектов, если ими занимается не просто изготовитель массовых чучел в угоду трофейным охотникам, а анималист, создающий в композициях иллюзию животного мира, не отличимого с первого взгляда от живых обитателей природы, — начал разговор мой собеседник, узнав цель моего приезда. — Многие спецы могут удивиться, но в таксидермии не было у меня учителей в общепринятом понимании, до многого доходил своим умом. К пятому классу школы уже искусно, как мне тогда казалось, делал чучела из малых дедовых трофеев: вальдшнепов, дупелей и чирков. Но, когда в 1968 году поступил в Воронежский лесотехнический институт и познакомился с Михаилом Сухорословым, настоящим художником-таксидермистом, то понял, что я полный профан в этом деле. Михаил Селиверстович вел практический спецкурс по таксидермии в институте. Но как я ни старался, руководитель все мои работы наглядно сминал, а других ребят нахваливал. «Экзекуция» закончилась лишь тогда, когда я посадил на шкаф в институтской аудитории новосработанную ворону. Преподаватель оценил чучело, так как не смог отличить его от живой птицы и изрек: «Не обижайся, я видел твой талант, и был ты лучшим из всех, но хотел, чтобы твои работы не отличались от живых существ. И ты добился этого.
Да, не все складывалось ладно у Лачинова во время учебы. Задолженностей по экзаменам и зачетам не было, да и занятия он не прогуливал. Но вот охотничья его страсть, перешедшая от деда, сыграла с ним злую шутку. Ректорат вуза частенько привлекал его к организации охот и к обслуживанию их участников. В очередной раз его подопечным оказался крупный областной партийный работник, который застрелил, будучи подвыпившим, оленуху, а не предназначавшегося для него рогача. Тут Лачинов и не сдержался, надавал тому оплеух и… Учебу в лестехе пришлось прервать, но благо нашлись благодетели, тоже не простые охотники, помогли парню перевестись на биофак Воронежского госуниверситета. Там уже, будучи студентом того же биолого-почвенного факультета, в 1972 году познакомился и подружился я с Владимиром Лачиновым…
— В университете была совсем другая обстановка, — продолжил рассказ мой друг. — Во-первых, именитые ученые. Я сразу сошелся во взглядах с известным орнитологом и писателем-натуралистом Леонидом Семаго. Он помог мне разобраться в тонкой материи живой природы и создавать свои композиции, приближенные к ней. Я считаю таксидермию искусством, а настоящих российских мастеров, посвятивших ей жизнь, можно пересчитать по пальцам.
Лачинов задумался, и спустя мгновение, продолжил свой монолог:
— В последние годы развелось много шаромыг, делающих на чучелах большую деньгу, это не художники от таксидермии, а обычные ремесленники, овладевшие азами профессии».
Владимир Лачинов более чем за полувековое занятие таксидермией пополнил своими композициями десятки областных и районных краеведческих музеев, не считая частных коллекций. Его работы на Всесоюзных и Всероссийских конкурсах и выставках удостаивались высших наград, о чем свидетельствуют кубки, дипломы и почетные грамоты. Путем многих экспериментов он придумал изготовление искусственных глаз для своих экспонатов, не отличимых от естественных, что придает работам большую натуральность.
— Иногда необходимо участвовать в добыче будущего экспоната и самому, — продолжил разговор Владимир, — а стрелять на работе — самое неприятное в моей профессии. Как-то для одного из зоологических музеев предстояло отстрелять редких журавлей и лебедей и сделать из них чучела, и я даже не знал, как выполню такое задание. Когда, как член любительского общества, охотишься на дичь или зверя, это понятно: ты успокаиваешь свою страсть, доставшуюся от деда. А вот для работы это обычное убийство, и мне трудно было с этим смириться. Но пришлось участвовать в добыче материалов самому. Не каждый охотник сможет сохранить и подготовить к дальнейшей обработке уникальный трофей. Работал-то я не из-за денег, а ради того, чтобы люди лучше смогли понять мир природы.
— Как удается тебе создавать такие естественные природные композиции и биогруппы? — спросил я.
— Иногда, еще не видя и не держа в руках предполагаемых зверя или птицу, год, а то и два вынашиваешь план, продумываешь позу, композицию. Если же есть материал, то работаешь порой и ночью, коль придет перед сном новый замысел и вдохновение, — ответил он, в задумчивости теребя бороду.
Посетители Воронежского краеведческого музея надолго останавливаются у витрин зала с композициями, посвященными животному миру Центрального Черноземья, в большинстве своем созданными Лачиновым и другими настоящими художниками-таксидермистами начала и середины прошлого века, но, к сожалению, имена их остались неизвестными.
Наших судеб дорожки с Владимиром то сходились, то расходились на многие годы. При этой встрече я не удержался и спросил у Лачинова, какая из тысяч его охот была самой запоминающейся.
— Юра, ты не поверишь, но та, когда я с новым ружьем обставил всю компанию. Купил я тогда ружье-автомат. Целый сезон деньги собирал, по тем временам огромные: 355 рублей оно стоило при цене килограммовой буханки хлеба 14 копеек. Знакомые старики-охотники смеялись, говорили, что это не оружие: то осечка, то засечка, нужны, мол, два ствола и два курка… Ну да ладно. Поехал я с ними на открытие охоты по пушному зверю в Подворонежье. Прошли мы в лес, набросили собак у скотомогильника. С ходу гончаки — лиса! Кто куда на лазы, а я остался на перекрестке кварталов. Прикинул, откуда гон, смотрю — шумовая выходит. Я бах! Лежит. Только хотел к ней подойти, слышу — собаки напирают в мою сторону. Ружье в плечо — гонная, на меня. Я бах! Лежит… Начинаю их обдирать. Зачистил лисьи лапы, слышу — опять гон в мою сторону. Бросил нож, автомат в плечо: опять лиса выскочила в лоб. Выстрел — лежит. Жду собак, а их нет, значит, опять шумовая. Подошел, забрал и положил к предыдущим двум. Деру шкуры дальше, а сам отслушиваю собак. Вроде опять поворачивает гон ко мне. Автомат в плечо, лиса бежит в упор. Выстрел — лежит, уже четвертая. Что в душе, передать не могу: и гордость, и радость — в общем, ты как охотник меня поймешь. Пришли собаки, пожамкали лису и смотались. Добрал первую, приступил к свежеванию второй. Когда к ней наклонился, краем глаза увидел поблизости еще одну лисицу. Как схватил ружье, как выстрелил — все было в тумане, но пятую Патрикеевну все ж подстрелил. Пять патронов — пять лисиц. Это что-то!
Подошли и охотники. У них пусто, а у меня от счастья слезы на глазах. Постояли мои компаньоны и решили: хватит на сегодня. Я запихиваю вновь в ружье пять патронов по инструкции, взваливаю на плечо тяжелую, но очень дорогую мне ношу, и иду к деревне. Им-то легко шагать пустыми, а мне? Отстаю. Шкурку снятую я положил в ягдташ, а оставшихся лис связал за лапы (две спереди, две сзади ) и перебросил через плечо. Ружье в руке. Иду, злюсь на своих попутчиков, ведь могли бы и помочь. Слышу — опять гон, и опять на меня: лиса прет прямо по дороге. Выстрелил с одной руки. Лежит. На этот выстрел прибежали все участники охоты. От поднятого шума выскочил заяц, обустроивший лежку у края сосняка. Опять одной рукой выстрелил. Бах! Лежит. Тут все охотники загалдели: так не может быть! Но так было, Юра, и та охота с ружьем-автоматом мне запомнилась больше других, хотя сейчас предпочитаю охотиться с обычной вертикалкой.
У меня много знакомых охотников, но такого, как Лачинов, который всю свою жизнь посвятил не всем ведомой страсти, довелось встретить единожды.
Еще в молодости обзавелся он первой собакой — фокстерьером по прозвищу Крошка. Рабочим был тот фокс, но после добычи из нор пары лисиц получил сильные ранения и к дальнейшей охоте был негож. Тогда-то Владимир и завел не одну норную собаку, а целый десяток. В те советские времена очень ценился лисий мех, и платили за него хорошие деньги. Потому-то и велась на рыжих плутовок активная охота.
Держал Лачинов и русских гончих, и борзую для гона зайцев и лис по чернотропу и снежной пороше, дратхаара и спаниеля для охоты на водоплавающую дичь и вальдшнепов. Более трех десятков четвероногих охотников прошли через его руки, но самыми любимыми у Лачинова были западносибирские лайки. С ними ходил он на лосей, оленей и кабанов. Однажды я спросил у друга: «Сколько копытных ты добыл за свою охотничью жизнь?» Он ответил: «Многие сотни кабанов и благородных оленей, да и два десятка лосей в придачу. Приходилось ведь участвовать и в так называемом «товарном» отстреле переизбытка копытных в Подворонежье.
На вопрос, есть ли у него ученики, Владимир задумался и ответил не сразу.
—Училось у меня много желающих познать тайны таксидермии, были среди них и не без таланта. Только ведь за красотой готового экспоната скрывается кровь, потроха и грязная работа. Так что выдержали не все. Остался один. Настоящий. В нем чувствуется мастер. Сейчас он известный таксидермист и в рекламе не нуждается.
Меня всегда восхищали работы Лачинова, их естество и приближенность к действительности. Посмотришь в музее на малюсенькую славку, кормящую выросшего кукушонка, и просто не верится, что они не живые. В последние годы Владимир берется только за уникальные проекты. Что ни говори, а годы берут свое, хотя мастерство с возрастом не уходит. Но по-прежнему, если к нему попадает необычный материал, особенно миниатюрных размеров, добытый для научных исследований учеными-зоологами, то от работы, пусть и за мизерное вознаграждение, он не отказывается.
— Ради науки на какие только материальные издержки не пойдешь, — с улыбкой завершил наш разговор маститый охотник и титулованный таксидермист Владимир Лачинов.
